О, если бы в ту ночь кто-нибудь был поблизости! Четыре раза над залитой лунным светом равниной ни с того ни с сего начинал надрываться магнитофон:

Тореадор, смелее в бой...

И каждый раз из укрытия вылезал чертыхающийся человек и брел к реке. Этим человеком был я. К несчастью, весь клев пришелся на мое время. В последний раз я спросонья не разглядел берега, и рядом с нашей палаткой вместо матадорского плаща повисли мои мокрые штаны.

Утренняя зорька прошла куда хуже, и за нашей спиной охотники прекратили стрельбу, едва только взошло солнце. Утки были напуганы и разогнаны неизвестно куда. Нашествие охотников сделало свое дело — плавни опустели, словно никогда здесь и не было птичьего изобилия. Впрочем, нам обижаться не приходилось, горячка первого дня прошла, стреляли мы неплохо и возвращались к своему лагерю с добычей. Загребая веслами, Димка что-то распевал себе под нос, а Катька сидела на баллоне шлюпки и слушала его вокальные упражнения. Теперь торопиться нам было некуда, и, добравшись до бивака, мы предались безделью, развалившись на траве. В это время и вышел к нашей палатке охотник. Немолодой, грузный, с одутловатым лицом, в коротком засаленном пиджаке, подпоясанный открытым патронташем, в тяжелых литых сапогах, он принадлежал к типу охотников, которых называют воскресными. Сетчатый ягдташ его был набит лысухами.

— Здорово промышляли!— приветствовал он нас, тяжело опускаясь на траву.— Фу-у!— Он снял потемневшую от времени летнюю шляпу и начал вытирать пот с крупной облысевшей головы.— Лысух нащелкал,— неожиданно бодро для утомленного человека сказал он и так же неожиданно засмеялся. Его верхняя вставная челюсть сунулась было вниз, но он тут же загнал ее на место.—А че—суп из них добрый. Жена у меня мигом их в кастрюлю наладит.

— Да уж чего хитрого,— сказал Димка.

— И добыл я их гуляючи,— еще более оживился охотник.— Иду по бугру, а они внизу в воде копошатся. Прогулялся — и вот!— хлопнул он по сетке.— А другие в скрадках комаров зря кормят.

— А что там еще за гусь у вас?—спросил Димка, присматриваясь.

— У-у, забыл!—встрепенулся гость.—Шлепнул кого-то для интересу, да не пойму. Кроншпиль, наверно.

Он раскрыл сетку и вытащил крупную бело-розовую птицу. Димка разом приподнялся с земли и схватил ее.

— Ибис?— посмотрел он на меня.

— Ибис,— сказал я.

Перед нами лежал один из последних пернатых могикан наших плавней — красноногий ибис. Большой изогнутый клюв... белоснежный хохолок на голове... длинные красные ноги. Перья птицы был измяты, вымазаны своей и чужой кровью, и от ее былой красоты ничего не осталось.

— Ух!— выдохнул Димка.-— По лысине бы тебя этим кроншпилем, да птицу жалко, — осторожно положил он ибиса.—Двадцать лет его ищут здесь люди, надеются, запретным объявили, а ты в него походя из ружья... Сейчас вот наладим тебя под суд, понял?..

— А я на пенсии...—- с убийственной наивностью промолвил оторопевший пришелец.

-- Ох-хо! Думаешь, не возьмут? Тюрьма всех принимает. Это еще и лучше: врежут тебе на полную катушку, чтоб государству пенсию не платить.

—— А у меня охотничий билет... Все чин по чину,— продолжал валять дурака вконец растерявшийся пенсионер. Толстыми пальцами он полез в карман, и когда я увидел, что они дрожат, мне стало жаль его. Мне всегда претила жестокость Моргунова. Никто бы не упрятал охотника в тюрьму, хотя штраф в сто рублей ему бы, конечно, припаяли. Но штраф не тюрьма, и нечего зря болтать. Я хотел уж вмешаться, но Димка опередил меня:

— Сгинь ты со своим билетом и больше не попадайся мне!

— Ладно,— с поспешной готовностью согласился тот.— Спасибочко...— Он поднялся с земли и спорой рысью затрусил в сторону, откуда пришел. И тут черт его дернул выкинуть коленце. Отбежав метров тридцать, он остановился и погрозил нам кулаком:—А вы не больно воображайте! Я на вас, быков, управу найду!

— Вот печенег!— удивился Димка.— Ну что за порода!

Он вскочил на ноги и припустил за браконьером. Тот резво ударился в бега, и по древнему вейниковому валу началась погоня. Конец ее не вызывал сомнений — удрать от Моргунова грузному нахалу было невозможно. Мы с Брагиным смотрели им вслед и ожидали развязки, но соперники пробежали и сто, и двести метров, а расстояние между ними не сокращалось.

— Во чешет!— восхищенно сказал Сергей. Я и сам подивился резвости пенсионера и, чтобы рассмотреть детали, взял бинокль. С ним мне стало все понятно: Моргунов и не пытался догнать беглеца, он просто неторопливо гнал его, подстегивая страхом расправы, и тот уже шатался от усталости. Скоро он упал, поднялся, но снова побежал. Когда он споткнулся и грохнулся в третий раз, Димка остановился, постоял и повернул назад.

— И не стыдно тебе так со старым человеком!— сказал я, когда он возвратился.

Моргунов посмотрел на меня, и его лицо помрачнело.

— Ох уж мне эта сопливая интеллигенция,— зло сказал он.— Все бы им в душевных нюансах копаться: тот еще молодой, другой — старый... А если это последний!— ткнул он в мертвого ибиса.— Своими телячьими состраданиями ты заменишь его?

Поостыв, он, ища примирения, произнес:

— По-твоему, старина, его надо было отпустить безнаказанно? Так, что ли?

— А ведь не виноват он,—сказал вдруг Брагин.

— Это почему же?— повернулся к нему Димка.

— А потому, как, к примеру, я и сам ничего не знал про эту птицу. А кто ему про нее говорил?

— А-а! Те-емные мы,..—снова взбеленился Димка.— Сберегательную книжку все стараемся завести, а вот заиметь другую—про птах—тут у нас ума не хватает. У нас ведь как: когда закон в твою прибыль— мы его знаем, а когда он нам нос прищемляет — тут мы кричим, что сном и духом не ведаем. Это мы тоже от сирости своей творим? Слушайте!..— поднял он руку.

Над поймой Заманухи, над полями и плавнями, по всей зеленеющей под солнцем равнине громом перекатывались звуки стрельбы. Она нарастала как вал, как вакханалия безудержного остервенения. Охотники собирались домой и, прикончив на дорожку все веселящее зелье, раскрывали этому бессловесному миру свою душу. Брызгали колючими осколками бутылки, дырявились консервные банки и собственные шапки, кровавыми отметками падали подвернувшиеся под руку пичуги.

— И вправду дурость,— крутнул головой Брагин.

— Тут тебе, Серега, все: и дурость, и радость, и злоба.

— Пошли собираться,— позвал я, и они молча потянулись за мной.

Свернув палатку, мы начали укладывать остальное снаряжение. Дошла очередь и до закидушек.

— Все это ерунда на постном масле,— сказал я, сматывая провод.—Десять крючков—и три пуда приспособлений. Ни один дурак не потащит с собой.

— Э-э,— покачал головой Димка.— Умник... Мы и без тебя знаем. Важна идея.

Уложив поклажу в лодку, мы сунули подсадных в ящики, чтобы не путались под ногами.

— Ну, прощай, красавица,— говорил Димка, поглаживая Катьку по головке.— Спасибо тебе за зорьку. Стоп! Оставь-ка ты мне свой голосок на память.

Он развязал рюкзак, выдернул магнитофон, поднес микрофон к утке.

— Голос, Катя!— скомандовал Димка, и утка охотно исполнила его желание.

«Кря-кря-кря!»—наперебой отозвались ее сестры, сидящие в ящиках.

— Тише вы, замухрышки!—постучал Димка. Утки замолкли.

— Голос, умница!— снова попросил он, и Катька закатилась долгим криком, обозначавшим на утином языке: «Я здесь!»

— Теперь бы осадку надо. Катюша,— сказал Моргунов, но это уже было невозможно. Такой призыв утка могла послать только при виде своих диких собратьев.

— Ну ладно, спасибо и на том. Послушаем, что ты нам напела.— Моргунов перемотал пленку и включил звук.

Услышав собственный голос, Катька вздрогнула и вытянула в замешательстве шею, а закрытые в ящиках утки снова разразились кряканьем.

— Здорово мы их провели!— засмеялся Димка и еще раз проиграл запись. Подсадные отозвались еще громче.

Теперь мы смеялись втроем, пока Моргунов как-то сразу не смолк.

— А что, если...—поглядывая на Катьку и магнитофон, произнес он.