— Позоришь себя, — тихо ответил полный. — Иди-ка домой, нельзя тебе пить водку, фронтовик.

Ни слова не говоря, пьяный круто повернулся и быстро пошел к выходу. Лицо его болезненно морщилось. Походка стала трезвее.

Я сел рядом с толстым пассажиром.

— Еще бы минута, и я бы его ударил, — признался я, переводя дух. — Вот наглец!

Мужчина, надев шляпу, нехотя улыбнулся.

— Зачем его бить, — вполголоса ответил он, поворачивая ко мне свое массивное тело. — Ему сказать надо, он и поймет. Он же все-таки человек, не враг. Только одурел от водки.

Неожиданно лицо толстяка стало суровым.

— А вот на производстве, в цехе, когда протрезвится, ему нужно так шею намылить, чтобы всю жизнь помнил. А бить что пьяного, что больного — бесчестно.

— Как вы узнали, что он воевал под Кенигсбергом? — полюбопытствовал я, невольно краснея от его слов. — Вы знаете его или так, Шерлок Холмс? Здорово его ваши слова отрезвили!

— Ленточки ордена и медали у него на груди, — ответил мой собеседник. — Медаль за Кенигсберг. У меня такая же. Разве тут нужно быть сыщиком?

Проехав еще несколько остановок, я дождался, когда толстяк вышел из вагона, и шагнул за ним.

— Извините, вы коммунист? — спросил я, когда он, пыхтя, пошел к тротуару.

— Я коммунист, — ответил он, не удивившись моему вопросу, — а ты комсомолец, верно? Я угадал?

Только через некоторое время я осознал, что у меня нет на груди комсомольского значка. Нарочно снял, идя в рейд, чтобы не бросаться в глаза хулиганам.

Нет, у этого человека положительно если не задатки детектива, то, во всяком случае, завидная наблюдательность. Подумав, я решительно вынул комсомольский значок из кармана и прикрепил его снова к рубашке.

Потрогав комсомольский значок и удостоверившись, что он приколот надежно, я вытащил из кармана записную книжку — час назад я попросил Иванова презентовать ее для дел патруля. Там уже было записано:

Помусолив карандаш, я добавил:

Уже совсем стемнело, когда я, наконец, пришел в штаб. Мне удалось обойти почти все участки патрульных групп, и хотя я многое увидел, в голове моей был полный хаос, а устал я так, что не чувствовал под собой ног. Вероятно, только усталостью и можно объяснить мое дальнейшее, до сих пор непонятное мне самому поведение в тот вечер.

В штабе, когда я в нем появился, царил беспорядок: шум, гам, гомон двух-трех десятков спорящих между собой людей превратили штаб в какой-то азиатский базар. Из-за этого крика и сутолоки совершенно невозможно было понять, кто задержанный, кто член патруля и что они друг другу доказывают. В комнату все время заходили и выходили из нее без чьего-либо разрешения всякие люди.

Болтов, забившись в угол, разговаривал за одним из столов с какими-то подозрительного вида парнями.

— Ну, идите быстро, — сказал он им при моем появлении, — я вас отпускаю.

Не удосужившись даже поинтересоваться, кто они такие, я налетел на него:

— Ты во что превратил штаб? Что здесь творится? Где остальные члены штаба? А ну, выгоняй отсюда всех! Всех без исключения. Безобразие! Так совершенно невозможно работать!

Посмотрев на часы, я ужаснулся.

— Черт, что делается, скоро рейд кончать, а вы... Выгоняй всех!

Болтов пожал плечами.

— Как всех, и задержанных?

— Нет, задержанные пусть все сядут вон в тот угол, мы с ними разберемся быстро.

Скоро работа пошла как по маслу: задержанные подходили к столу, за которым сидели члены штаба, я приказывал записывать анкетные данные — имя, отчество, фамилию, год рождения, грозил наказанием, говорил два-три укоризненных слова и отправлял на выход. После каждого такого «разговора» я с победоносным видом поглядывал на членов штаба, довольный своей четкостью и умением организовать дисциплину.

Лица ребят все более скучнели, но я не задумывался над этим, поминутно поглядывая на часы. Меня поджимало время. Ведь мы решили окончить рейд ровно в половине второго ночи. Кроме того, мне очень хотелось домой, так, как, пожалуй, никогда в жизни. Очень уж много за этот вечер навалилось на меня впечатлений. Я отупел.

Когда, наконец, последний задержанный вышел из штаба, я довольно потер руки.

— Ну вот, а вы говорили: «Главное — организация». Эх, и отдохнем же мы сейчас! Ну, что замолчали?

Выбранная в члены штаба Нина Корнилова, комсорг фабрики «Искра», худенькая девушка с косичками, медленно встала.

— Ты, — сказала она, — ты...

И тут лицо ее сильно побледнело. Оторопев, я откинулся на спинку стула.

— Ты что? Ребята, что с ней?!

И вдруг с полной ясностью я понял, что натворил. На меня в упор смотрели злые глаза ребят.

— Мы не бюрократы, — тихо сказал за всех член пленума райкома, а теперь тоже член штаба Костя Лепилин. — Если будешь так работать, Ракитин, лучше уйди. Болтов сорвал рейд. Но ты еще хуже Болтова. Ты — «вершитель судеб».

Не глядя на меня, члены штаба стали молча одеваться. Мы с Болтовым не пошевелились.

— Потолкуйте тут, — уже более мягко сказал с порога Лепилин, — обсудите вдвоем. Начальник и заместитель. С людьми, Ракитин, надо говорить не тебе одному и не анкетными фразами. Хотя ты и прав — дисциплина нужна.

С этими словами он вышел. Усталость мою как рукой сняло.

— Ну, давай знакомиться, — с горечью сказал я Болтову. — Наломали мы с тобой дров. И ты и я. Никогда я не был бюрократом, а вот тут приключилось. Наверно, не могу я быть начальником штаба, с чего это секретари такое придумали.

Болтов смолчал, и мне ничего не оставалось, как продолжать:

— Я хочу лучше, а выходит вон как. Весь рейд кувырком. Учиться нам надо, заместитель. Ну ладно, рассказывай, кто ты, потом я расскажу о себе. Нам ведь с тобой немалые дела делать, а мы, считай, совсем не знакомы.

Было уже далеко за полночь, когда Болтов закончил свою биографию. Странно, но я по ней не сумел составить себе ясного представления о нем. То ли в этом были повинны его бесконечные отступления, подробности взаимоотношений с людьми, совершенно не имеющими никакого касательства к основным этапам его жизни, то ли его манера вставлять в разговор псевдогазетные фразы вроде: «Этот волнующий случай из жизни...» или: «В условиях социалистического общественного строя мой отец...» Не знаю, но я его в этот вечер совсем не понял.

Получалось так, что, с одной стороны, его родители были очень хорошими людьми и даже, как он сказал, «партия и правительство не раз отмечали заслуги моего отца в деле коммунистического строительства», а с другой стороны, и с отцом и с матерью он не хочет иметь ничего общего, так как оба они люди, по его словам, ограниченные, не умеющие самостоятельно думать и живущие по прописным законам, ни на шаг не отклоняясь от нормы. Например, отец любит выпить, но выпивает лишь по праздникам, а в будни — ни-ни, потому что «инженеру это не к лицу». А мать раз в месяц приглашает к себе всех родственников, потому что «так у людей положено».

— Терпеть не могу, — сказал Болтов, — эту укатанную, размеренную инженерскую жизнь. У отца даже научное изобретение, он твердит о нем ежедневно, тянет вот уж пять лет, и не потому, что не может приступить к его реализации (тут и последовала фраза о партии и правительстве), а потому, что надо сначала проверить все мелочи в подготовке, «так, видите ли, положено».

Болтов криво усмехнулся, хрустнул пальцами.

— Отцу недавно предлагали большой пост, но он отказался потому, что не стал еще ведущим инженером группы, не был кем-то еще и не хочет перескочить через две должности прямо на главного.