Напялив влажноватую еще одежду, Черняк двинулся по тропе в сторону Кирхдорфа, в четырех километрах от которого находился «почтовый ящик». Что там в закладке от Грошева? «Да» или «нет»?

Огибая хутор новосела Чечета, работящего, доброжелательно относящегося к новой власти мужика, которого уже прочили на должность солтыса в Кирхдорфе, Черняк сошел с тропы в лес, чтобы не встречаться со знакомыми. Они не преминут справиться о Юзине, Андрей же не хотел этих распросов.

Пронзительный, а потому показавшийся близким, женский вопль заставил Черняка вздрогнуть. Так кричит человек, попавший в беду. Андрей рванулся к тропе. От хутора Чечета, спотыкаясь, то и дело оглядываясь, убегала в сторону поселка пани Малезинская.

Выждав, когда она пропала за поворотом, Черняк все-таки решил заглянуть к Чечетам. Распахнутая дверь поскрипывала на сквозняке. Черняк заглянул внутрь дома.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил он.

Голос отозвался гулкостью комнаты. Но Черняк уже увидел, что комната не пуста. Были здесь и хозяин, и хозяйка, и четверо их детей — все с обезображенными, исковерканными телами. Лицо Чечета было превращено в кровавое месиво: наверное, били каблуками и прикладами.

Черняк с трудом передвигая ноги, вышел во двор. За спиной тоненько повизгивала дверь...

К концу дня Черняк миновал березовую рощицу, полную дегтярно-берестяных запахов, подошел к условному месту и с усталым безразличием вытащил гильзу.

Черняк еще раз переночевал в стожке и весь следующих день провел в нетерпеливом ожидании вечера, блуждая по лесам вокруг Кирхдорфа. В час, когда начало темнеть, он был в саду своей кирхдорфскои базы. Темный дом возвышался среди яблонь: пусто, безжизненно в нем. Дальше, через дорогу, светилось окно Борусевича. Он и был нужен Черняку.

Борусевич, как обычно, заставил себя ждать. Наконец выглянул.

— А-а! Появились! Что надо?

— Просьба есть к тебе, сосед.

— Какая еще просьба? — Борусевич забеспокоился.

— Пустяки. Мы на месяцок собираемся уехать. Присмотри за нашим домом, побереги от бродяг.

— Не сидится вам на месте. Малезинская трещит о вас на всех углах.

Это звучало как предостережение.

Андрей усмехнулся.

— Знаешь, сосед, есть такая пословица: собака лает — ветер носит...

Черняк вернулся к себе, открыл дверь и вставил ключ изнутри, потом через сад зашагал в лес.

Он уходил прочь от Кирхдорфа, изредка поглядывая на часы со светящимся циферблатом. В 23.45 он услышал выстрелы. Стреляли на окраине Кирхдорфа.

Черняк внушал Фомичу:

— Пересижу у тебя тревожные дни, а потом махну в заморские страны — капитал зарабатывать.

Малеев не верил.

— Сурьезен ты не по летам. Подобные тебе люди тюрьмы опасаются, а ты одну мысль держишь, о богатстве. Никак тебя не раскушу. Что ты за личность такая?

Черняк отшучивался и переводил разговор на другое. Две ночи провел он на малеевском хуторе, под пыльными стропилами чердака, на рассохшихся досках, усыпанных опилками и березовым листом. Поджидал Блотина. По утрам Черняк спускался вниз, и Малеев напоминал жене:

— Герта, корми гостя!

Женщина вздрагивала, торопливо выгребала на тарелку вареные картофелины, подкладывала жареной рыбы. Сыновья Малеева, одиннадцати и тринадцати лет, безбоязненно поглядывали на Черняка. Это они в первый же день пребывания Андрея на хуторе едва не застрелили его, балуясь карабином. Малеев, как ужаленный, выскочил из дому, надавал сыновьям оплеух, а карабин утопил в реке.

Сегодня, как всегда после завтрака, Малеев вышел во двор покурить. Черняк присоединился к нему. Вчера Фомич был в городе, прикатил на своем велосипеде поздно, сразу завалился спать, и поговорить с ним Черняк не успел. Фомич посмаливал самокрутку, окидывал хозяйским взглядом берега Оструча, поросшие лещиной и ивняком. Молчал и Андрей, всматриваясь в голубоватый заречный ландшафт, где в акварельной дали висели воздушные шарики деревьев и пашенную землю расчерчивали дамбы и каналы.

— Развернулся бы я, если бы чувствовал крепкие устои государства и поощрение самостоятельного труда, — витиевато молвил, наконец, Малеев. — В полсилы работаю — прокормить семью. Все равно излишки заберут. Не одни, так другие. Озорует народ, чисто хунгузы какие. Под Словиками конюшню запалили. Все добро прахом пошло: и коняги, и сено... Три часа полыхало!

— Сам видел?

— Мальчонку встречал, побродяжку — Мильку. Знаешь его — на базаре вертится, акробатику показывает. Он рассказал.

— Теперь жди патрулей, придется попетлять, — Черняк изобразил озабоченность.

— Ясное дело, придется. Но знай, коли что — ты мой батрак и только.

— Все помню, Фомич, зачем повторять?

— Известно — каждый свою шкуру спасает. А власти сейчас буйствуют, требушат каждого, если сомнение какое. В Кирхдорфе целая баталия вышла. Из города чекисты понаехали заарестовать двух лесных. А те отстреливаться стали из пулеметов, прорываться. Один так и убег: помоложе был. Второго застрелили. Сейчас молодого ищут: по домам рыскают, допросы снимают — чем занимались, с кем якшались? Злые: у них тоже одного убили. Не попадайся им под горячую руку, законопатят в такие места, куда и Макар телят не гонял.

— Упаси меня бог от таких встреч! Что ты говоришь, Фомич! — с возмущением воскликнул Черняк.

— Скажу без окольностей. Жалею я тебя, потому и приют даю.

— За что же жалеешь меня?

— Неприкаянный ты. От родины откололся.

— Себя вспоминаешь?

— Себя. — Фомич помолчал, пыхтя самокруткой. Потом спросил как бы самого себя:

— Почему не надоест людям смертоубийство? Малезинскую знаешь?... Так она рассказала — убили Чечетов. Она пряталась в кустах, слышала, как измывались над ними лесные. Всех вырезали, детвору не пощадили. Кому они мешали, кого тревожили? Отсюда и вранье великое в народе идет. Некоторые, к примеру, не хотят брать временных удостоверений: шепчут, что это пропуска в Сибирь. Или вот с литвином разговорился. Не утаю, выпили маленько, и литвин посоветовал: «Запасай продукты, скоро опять войне быть». «Откуда выводы?» — спрашиваю. «Американец на Эльбе не остановится. Передых сделает и дальше пойдет, на Коммунию». Мужик прыткий, вспыльчивый — не стал я спорить. Не так все будет. Не американцу здесь хозяйничать — шведу. Подберут Пруссию как паданец.

Черняк оставил без внимания последние слова Малеева, явно рассчитанные на то, чтоб втянуть его в полемику. Сказал только:

— Беспокойный край. Надо убираться отсюда поскорей. Не век же мне у тебя сидеть, а, Фомич?

Самое важное Малеев приберегал напоследок.

— Снова бывшего дружка твоего встретил, Блотина. Спросил у него, почему не заходит. Ощерился, зверь зверем! Дескать, охотников много по его голову. Оберегает! Про тебя ему не сказал. Не хочу пособничать. Людям помогаю, политику не трогаю. Что касательно Блотина, то сдается мне, шел он аккурат к летнему пансионату для гимназистов. Иначе куда в потемках торопиться?..

Собрал свой рюкзак Черняк и направился в сторону пансионата. Он шел по заросшей прошлогодней стерне. Воздух был насыщен смесью лиственного и цветочного дурмана, от которого кружилась голова. Минуты освежающего стремительного ливня — все, чего хотелось Андрею сейчас.

У пансионата Черняк замедлил шаг, стараясь приблизиться к приземистым дощатым домикам незаметно. Чей-то оживленный разговор и всплески смеха долетели до него. Раздвинул листву и увидев просторную лужайку, на которой живописно расположилась веселая компания. Хлебосольным инициатором пирушки являлся, по-видимому, младший лейтенант Борисов. Он полулежал на траве в тени одинокой липы, положив голову на ладонь. Там же, не смея принять в присутствии начальства столь легкомысленной позы, сидел, поджав ноги, Шеффер и командно покрикивал на солдата, разливавшего вино. Хохотала высоким голосом Нарцисса Викторовна, на которой была оранжевая блузка, а в пышной прическе ласточкиным гнездом приютилась шляпка. Напротив Каркачевой жеманно обмахивалась платочком вторая дама.