— Ой, Надя! Что в деревне делается! Пришли опять солдаты, с какими-то ящиками в руках, с собаками на ремнях. Искать кого-то будут.

— Много солдат?

— Много, и в Боярщине, и в Оятевщине, и в Зубове, сказывают, солдаты.

— Как пришли, так и уйдут.

— Говорят, листовки какие-то в деревнях стали попадаться. Ну и ищут, кто их пишет. А ты пошто вечером стираешь?

— А когда днем стирать? Разве что в воскресенье, в другие-то дни ведь на биржу гонят.

— Ой, Надя, да ты с мылом стираешь, где взяла-то? Хоть бы кусочек мне!

— Привез один добрый человек из Петрозаводска. Себе привез, а я выпросила. От своего кусочка отрезал он.

Произнесла, а сама подумала: не скажешь же тетке Поле, что мыло это один партизан дал, когда прошлой зимой здесь рейдом отряд шел. Припрятала тогда подарок. И вот пожалуйста.

Потараторила, поохала тетка Поля и на улицу.

«Хоть бы не разболтала про мыло, — спохватилась Максимова, — и принес же ее леший не ко времени».

А соседка кинулась в другой дом, захлебываясь, стала рассказывать там уже не о солдатах, а о кусочке мыла, появившемся у Максимовых.

Был уже поздний час, когда Надежда Максимова отправилась за водой. На дороге ей встретился мужчина лет сорока, финский бригадир Арсунов, славившийся хитростью и грубостью на все Заонежье. Бегающие водянистые глаза его скользнули по Наде.

— Надежде Ивановне мое почтение, как поживаем? За водичкой, голубушка? — заговорил он вкрадчиво.

— Здравствуйте, Федор Степанович! Ведь как в песне поется: без воды и ни туды и ни сюды.

— Это правильно. И без мыльца… А вот без свиданьица с партизанами, голубушка, вполне можно и обойтись… Впрочем, как придут еще, познакомь меня с кем-нибудь из них. Поговорить хочется.

— Что вы, Федор Степанович, какие партизаны? А мыльце-то я у соседей в долг взяла.

— У соседей так у соседей, — вдруг переменил тон Арсунов, — мыло штука нужная. А про партизан-то скажи, как придут. До свиданьица, голубушка!

«Неужели выследили? Не может быть! Кто же выдал? Кто? Надо немедленно предупредить Орлова, посоветоваться с ним». Она хотела тут же связаться с разведчиками. Но сразу же ее обожгла новая мысль: «Может, на это и рассчитывают враги — взбудоражить ее, устроить слежку, а потом схватить всех. Нет, она никуда не пойдет, пока не убедится, что опасность миновала. По всему видно: не из-за болтовни тети Поли про мыло встал сегодня на ее пути Арсунов. Видно, они знают что-то. Но что?»

Не у одной Максимовой было тревожно на сердце. Как только стемнело из ворот небольшого дома появилась стройная девушка. Вскоре к ней подошла другая. Идут две подружки, тихо разговаривают. За околицей они встречаются с Сашей и Мишей. Проходят еще несколько шагов молча, а потом одна из девушек, Настя, и говорит:

— Когда же кончится эта постылая жизнь, ребята? Когда же?

— Настенька, что случилось? — Саша, останавливается, вглядывается в глаза девушки.

— А вот сегодня, видели бы вы. Ведь ее палками били… И за что? За десяток картошин.

— Кого?

— Анну Медведевску.

— У-у, паразиты, — не сдержался Саша. — Ничего, скоро узнаете, почем лихо. — И он погрозил невидимому врагу кулаком.

Долго еще бродили они вчетвером, тихо рассказывая друг другу невеселые новости, но Саша так и не решился сказать друзьям о том, что так властно вошло в его жизнь за последнее время. «Может, еще рано говорить им», — подумал он.

— А теперь к дому, уже темно стало, — сказал Ржанский.

Шли молча. У самой деревни Миша с Катей отделились. Саша и Настя замедлили шаг.

— Боюсь я, Саша, — как-то тихо, очень тихо прошептала Настя.

— Чего боишься, Настенька.

— За тебя боюсь. Ты горячий, с характером, а комендант да полицейские примечают таких.

— Пусть примечают, скоро и мы их приметим.

— Что ты говоришь?

— Слушай, Настенька. Только ты никому-никому, даже Кате не говори. Никому, понимаешь! — наклонившись к ней, шептал он. — Здесь есть партизаны, я уже видел их. Пойду к ним. Хорошо, Настенька?

— Возьми и меня с собой.

— А что? Вот схожу к ним, осмотрюсь и возьму. Знаешь, какие это люди?! Железные! Ничто им не страшно.

Да, пожалуй, прав был заонежский парень в своей оценке подпольщиков. Однако не знал он о том, что и им в эти часы не спалось.

У Васильева были свои дела: он возился у радиопередатчика, от исправности которого во многом зависела вся деятельность небольшой группы советских патриотов, работающих в тылу. Гайдин стоял на посту и чутко прислушивался к вечернему лесу, не различит ли ухо во множестве шорохов нечто подозрительное, свидетельствующее об опасности. Но все как будто было в порядке.

Не спал и Бородкин, хотя лежал на спине, крепко зажмурив глаза. Первый секретарь подпольного райкома сейчас больше всего желал, чтобы товарищи его после трудного дня хорошо отдохнули.

Ведь не всегда подпольщик знает, когда ему представится возможность выспаться. Значит, он должен беречь свои силы.

Но не спал, нет, не спал Бородкин. Он думал о тех делах, ради которых должен жить здесь, в лесу. Не все они еще шли, как хотелось бы. Медленно, очень медленно подбираются надежные люди. Еще медленнее эти люди вовлекаются в активную работу. Товарищи у него подобрались хорошие. Хотя бы Орлов. У него есть какой-то особый «ключик» к простому человеку. Ему даже грубоватость охотно прощают. А что грубоватость! Был бы человек сердцем чист. Алексей же именно таков. Дарья — ему под стать. Спит девушка. Намаялась. Гайдин — этот подипломатичнее. Васильев — душа-человек.

Бородкин слегка разомкнул веки и увидел широко раскрытые глаза лежавшего рядом с ним Куйвонена. Повернул голову в другую сторону: Орлов старательно храпел. Притворяется. Пусть.

Да и Орлов не спал. Его тревожили мысли о доме, о семье, о людях, которые доверились ему сполна здесь, в тылу. Вот хотя бы те же Ржанский и Юрьев. Старые знакомые стали родными. Юрьев и Дарье очень понравился, хотя она встречалась с ним всего два раза. Однажды он целую корзину калиток разведчикам принес: «Кушайте на здоровье». А потом добавил: «Одного я не пойму, Алексей. Вот пришли в декабре в наш район партизаны. Так те дали прикурить фашистам. Правда, и сами потери понесли, но зато результаты какие! А вы что: прячетесь в кустах и весь сказ… Не мало ли?» Вспомнилось Орлову, как ответил он тогда: «Может и мало. Но знаешь ли ты, друг ситный, какими данными руководствовались партизаны, когда рейд сюда совершали? Ага, не знаешь? Так я тебе скажу: эти данные мы с Гайдиным, головой рискуя, достали и командованию передали. А нам кто помог? Такие же люди, как ты. Фамилии не назову. Конспирация».

Так ответил Орлов. Но был ли он тогда откровенен до конца? Ой, не был. У него душа горела по настоящей боевой работе. Гранатой, зубами рвать врага, не давать ему пощады. Вот это было бы по-орловски.

Совсем другие мысли одолевали Тойво Куйвонена. Он вспоминал одну за другой школы, где ему приходилось работать, думал о детях. У этого сильного человека было нежное сердце и мягкий характер. С болью он вспоминал случай, рассказанный кем-то из местных жителей. В одной из деревень оккупанты открыли школу. Для вида, что ли? Занятий в ней почти не было. И вот однажды выяснилось, что один из учеников стащил у финского офицера белую булку. Какая развращенность! Маленького «преступника» солдат притащил в школу. Сюда же оккупанты согнали всех его товарищей. «Спусти штаны», — спокойно сказал солдат, сжимавший в кулаке тонкий, упругий хлыст. Мальчик, смертельно бледный, дрожал от страха. С него силой сорвали одежду, тщедушное тело его бросили на лавку и обрушили на него град ударов. «Звери, звери!» — шептал Тойво и невольно сжимал кулаки.

Бородкин приподнял голову.

— Приказываю спать, — тихо сказал он.

А рано утром они были уже на ногах.

— Ну, Даша, готовь жаркое, — сказал Орлов, положив перед нею двух птиц, — а если кто конинки пожелает — пожалуйста.

Уже с неделю, как кончились у подпольщиков продукты. Питались одними сухарями, но и тех осталось мало. Гайдин и Алексей два дня ходили по лесу в надежде подстрелить лося, но сохатый не попадался им на глаза. На обратном пути им, правда, удалось подбить двух тетеревов. Но ими долго не прокормишься. Пришлось раздобыть жеребенка, все равно лошади теперь уже не принадлежат населению, их забрали маннергеймовцы.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: