Меня, уже забывшего, как ходят на стадион по билету, всегда умиляет этот волчий оптимизм жаждущих, которые непоколебимо уверены, что они все-таки своего дождутся. И тогда, чтобы отбиться от них, остается лишь единственный способ — развенчать, унизить себя в их глазах, — и я скороговоркой, не дожидаясь вопроса, а лишь завидев очередное искаженное мольбой лицо, громко, на разные лады выкрикиваю:

— Сам ищу! Са-аам и-ищу! Сам ищу-у-у!

Появляется Вадька, огрызаясь по сторонам, и мы выбираемся наверх.

Духота переполненного метрополитена сменяется зябкой сыростью мартовского оттепельного вечера, когда редкий снежок превращается в воду, еще не достигнув асфальта. Со служебного входа, предъявив свои пропуска, попадаем внутрь. Мест в ложе прессы, естественно, нет, поскольку там сидят все, кто имеет отношение к прессе, и все, кто к ней не имеет никакого отношения. Я спокоен: Вадька начинает сложные многосторонние переговоры, одновременно успевая с умилением взирать на своих любимцев, которые, словно стараясь пробить борт или устрашить собственного вратаря, нанизывают друг на друга гулкие шайбовые выстрелы.

Мы усаживаемся точно по свистку судей, вызывающих команды на лед. Вадька волнуется. Его неизменный блокнотик в руках. По клеточкам мелко расчерченной бумаги сейчас начнут разбегаться значки, поддающиеся только хозяйской расшифровке. Порой мне кажется, что расшифровка, когда Вадька это делает, чистой воды надувательство, и он бессовестно импровизирует. Но, к удивлению своему, обнаруживаю, что излагаемое Вадькой соответствует действительности и что его система значков существенно дополняет мою отменную, по словам самого же Вадьки, память. Но сегодня я полагаюсь не только на нее. Еще дома я накатал такую «динамовскую рыбу», что при всей легкости пера Вадьки сымпровизировать будет трудно, когда после игры наступит цейтнот и отчет в редакцию придется диктовать, поскольку отчетом закрывается номер. Конечно, если сама игра армейцев не принесет тот ожидаемый сюрприз, когда все хорошие слова в адрес динамовцев станут пустым звуком, неспособным даже притушить звучание внушительного счета армейской победы.

Первый период армейцы играли так, будто хотели в один период вместить все, что отпускалось им талантом и стараниями на шестьдесят минут игры. Я знал это. Более того, я уже написал об этом. И о ничейном счете первого периода, и о мужестве динамовцев, которое сродни мужеству обреченных в осажденной крепости. Но как и дома, когда писал, так и сейчас, вспомнив слово «обреченный», я поежился, и сердечко мое жалобно заныло в дурном предчувствии.

В перерыве и я и Вадик ринулись в раздевалки своих команд. «Поскрести по сусекам», как любил выражаться наш шеф — авось услышится что-то интересное, да и полезно сверить свои ощущения с тренерским восприятием игры.

Аркадий Иванович был, как всегда, сдержан. Я себе представил, что делается в армейской раздевалке, — каждый раз, возвращаясь оттуда, Вадик весьма неохотно рассказывает, что там происходило, только повторяет: «Спектакль, вот спектакль…»

Старший тренер динамовцев очень коротко, буквально в трех-четырех фразах проанализировал игру и пошел раздавать каждому отдельные замечания, очень дружеские и очень категоричные. Он видел, что ребята сделали все, что могли, и честно устали. Сбросив майки, опустив подтяжки, расшнуровав, ботинки, они полулежали в мягких креслах, вытянувшись, как лесорубы после долгой изнурительной смены. Кажется, никакая сила уже не способна поднять их из «мертвых». Но сигнал как рукой снимает расслабленность. Незаметно одеваются и тянутся к выходу. А старший тренер подбадривающе хлопает каждого по плечу.

Первый период со вторым сравнить трудно. И армейцы немножко сели, но и динамовцы сдали. Больше начали делать ошибок — сказывалась усталость. А тут еще «подарок» динамовского вратаря — легкая шайба, скользнувшая под клюшкой, — вконец расстроил команду. Динамовцы с трудом удержались при минимальном счете проигрыша до перерыва. И сама атмосфера в раздевалке сразу стала напряженной — дамокловым мечом повисло ясное сознание отданной игры. Еще двадцать минут назад — усталость, смешанная с уверенностью бороться за победу. Сейчас — усталость с тревожным сознанием невозможности победить. И даже больше — предчувствием неотвратимости беды…

Вадька пришел из своей раздевалки тихий, но по тому, как бесенята прыгали в глазах, можно было судить, что он крайне доволен. Да и неудивительно — ведь старший тренер армейцев не мог не понимать того, что чувствовали динамовцы.

И игра прошла не по плану, а по предчувствиям. Увы, случается и такое. Достав из кармана заготовку будущего отчета, я время от времени выкидывал то абзацы, то выражения, удивляясь, что все-таки правильно расставил эпитеты, — дело в спортивной журналистике нешуточное.

Когда раздался финальный свисток и под рев трибун армейцы ринулись обнимать друг друга и по-бабьи — всегда раздражавший меня обычай — целоваться, на электрическом табло красовалось 4 : 1. Солидно. Зал, разделенный в своих симпатиях и антипатиях, продолжал еще дружно бушевать, приветствуя обладателей Кубка страны, а мы, забившись в полупустую комнату пресс-центра, дописывали свой репортаж. Четыреста строк на двоих. Вадька был сдержан, как и подобает триумфатору. Но сдержанности не хватало, поскольку шла она все-таки от такта, а не от души. Недостаток сдержанности он пытался компенсировать демонстративной деловитостью и озабоченностью.

Я сделал по своей части все, что считал нужным, минут за десять и сидел молча, глядя, как суетливо бегает по бумаге перо Вадьки, как, слегка морща лоб, он разгадывает свои крестики-нолики, как легкие бисеринки пота выступают на кончике носа.

Трудно, трудно писать о победителе, которого любишь. Вряд ли это понимают наши «дорогие читатели». Трудно потому, что хочется найти слова, которых не произносил еще никто, — как при объяснении в первой любви. Но надо заботиться еще и о том, чтобы не обидеть поверженных.

Почти неразрешимая задача.

Но вот Вадька откладывает перо и протягивает руку за моим куском. Я молча подаю ему, и он читает. Читает так бегло, что кажется, опять мистифицирует внимание и ничто его не интересует.

— Может, уберешь слово «бесперспективный»?

Я удивляюсь зоркости его глаза и кивком головы соглашаюсь. Но Вадька еще до моего кивка вычеркивает «бесперспективный» и, собрав в кучку разнокалиберные листочки, набирает номер редакционного телефона. Он диктует торжественно, будто священнодействует. И четкость произношения, которую так любят наши редакционные стенографистки, и само спокойствие даются ему с трудом. Наконец, он заканчивает диктовку. Мы одеваемся здесь же, в комнате. И когда выходим на улицу, белый снежный простор вокруг Дворца пуст — толпа уже разошлась. Идет редкий снежок. Морозцем прихватило сырость, и асфальта не видно под тонкой, но ровной пленкой чистого снега. Мы неторопливо шагаем к метро. У нас есть еще время. К моменту, когда войдем в редакцию, на наших столах будут лежать сыроватые, пахнущие краской оттиски набора. Тогда-то начнется настоящая работа. До хрипоты, до скандала, до изнеможения… Все кончится лишь со словами ночного редактора: «Амба, время истекло». И, несмотря на наши литературно-теоретические разногласия, отправит полосу в печать. Только тогда я вспомню, что уже второй час ночи и что дома ждет Оксана и трехмесячная дочка, которая сейчас, наверно, устраивает концерт, от которого не спят соседи…

Кабинет директора находился на пятом этаже, напротив небольшого зала заседаний, увешанного иллюстрациями к роману Джованьоли «Спартак». Черно-белые литографии с резкими красными элементами и гротесковым рисунком создавали удивительное ощущение древности, подлинной, а не мнимой, ощущение драматизма и собственной причастности к тем далеким событиям нелюбимой мной римской истории. Нелюбимой, потому что варварский, с моей точки зрения, Рим уничтожил великую культуру Греции.

В приемную директора издательства я попал случайно, несмотря на лежавшую в моей папке заявку на книгу, которую хотел предложить издательству, свою третью по счету книгу. Позавчера, когда мы ждали с Вадькой оттиски сигнальных полос, я вдруг понял, что это может быть настоящая книга, о которой мечтает всякий в меру тщеславный человек, держащий перо.