— Батя прав, — повторил Иван. — Им нельзя доверять. Это — провокация, это поддельное все. Это специально, чтобы задурить тебе голову, как ты не понимаешь!

Грин смерил его медленным взглядом.

— Ну ты-то откуда знаешь, Ванька? — спросил он с досадой. — Что ты о вампах знаешь, и что ты вообще знаешь? Ты же ничего не чувствуешь.

— Если ты пожалел того… беса… — еле выдавил Иван, — то что ж стрелял?

— А вот это — правильный вопрос, инспектор! — сообщил Грин тоном Уилла Смита и неожиданно улыбнулся. — Только это ужасно трудно объяснить. Даже тебе — а уж бате и подавно.

И больше он ничего на эту тему не сказал, хотя Иван и пытался расспрашивать.

Восьмого марта Грин сидел в комнате Ивана, пил мартини и скучал.

Грин выглядел в комнате Ивана совершенно неестественно, как выглядел бы гранатомет посреди праздничного стола, на крахмальной скатерти, в окружении фарфоровых тарелок с деликатесами. Такое сочетание вызовет у любого более-менее здравомыслящего человека нервозность и тревогу.

Комната была убрана мамой Ивана в высшей степени тщательно; Иван всегда чувствовал себя в ней очень комфортно, но когда рассеянный взгляд Грина останавливался на атласных шторках с фестончиками или на мамином покрывале цвета английского флага — Иван краснел и делал вид, что в комнате слишком жарко.

Грин оживился, когда по радио запели в маршевом ритме под довольно-таки неприятную музыку:

он даже улыбнулся и начал постукивать по столу костяшками пальцев в такт, но тут пришли девушки, и Иван поспешно выключил радио.

Музыка такого рода раздражала и маму Ивана, и девушек; как только появились гости, хозяин тут же запустил музыкальный центр — у него были записи современной танцевальной музыки, куда веселее, чем мрачные марши с сомнительными словами. Но Грин отсел от колонок подальше.

Иван видел, что Грин скучает, но не мог изменить этого положения вещей. Вроде бы, он организовал решительно все, что необходимо для веселья: девушек, музыку, мамину роскошную стряпню, столько спиртного, чтобы дойти до нужной кондиции самим и угостить девушек до теплого молочного свечения и расслабленной мягкости… Пришла, наконец, даже Лидочкина подруга, Мариша, улыбчивая брюнеточка, сдобная, как булочка, вся в маковых точечках родинок.

А Грин принес охапку роз — и подарил их маме Ивана, с нахальной и галантной миной. Мама растаяла, как девочка, порозовела и выскочила в кухню — зато Лидочка и Мариша хихикали на диване, пожирая Грина глазами. Он и не подумал привести себя в праздничный вид — а возможно, у него просто не было подходящих для этого вещей; но в неизменной тельняшке и камуфляжных штанах Грин ухитрялся выглядеть блестяще, как тореадор на арене. От него несло резвящимся хищником. В его глазах, в усмешке, в ободранных и обожженных руках с обломанными ногтями и аристократически узкой и длинной кистью, в его веселом спокойствии доминанта явно содержался какой-то афродизиак, на расстоянии убивающий женскую волю. Иван здорово нервничал бы, если бы Лидочка рассматривала так кого-нибудь другого… но на Грина она могла глазеть совершенно свободно. Это казалось безопасным.

Грин скользил по телам девушек рассеянным взглядом, как по потолку и по стенам. Сперва он ел; это выглядело не как праздничное обжорство, а как обычное утоление голода привычно полуголодным человеком. Потом он взял бокал с мартини и уселся в кресло, задумчиво рассматривая мокрый тополь и серое небо в окне. И все.

Девушки без конца меняли записи. Музыка гремела так, что, очевидно, на лестнице можно было различить слова песенок. Им хотелось танцевать; Лидочка вытащила Ивана на середину комнаты, Грин наблюдал за ними с веселым изумлением, от которого у Ивана горели уши. Мариша пристроилась на подлокотнике кресла; расстегнутых пуговиц на блузке постепенно становилось все больше.

— Говорят, вы с Ваней вместе воевали? — мурлыкнула она, обещая тоном все, что можно.

Грин молча кивнул, заставив бедную девушку тщетно придумывать следующий вопрос. На придумывание ушло минуты полторы. Грин смотрел на облака; его взгляд уходил в небеса на два сантиметра выше Маришиной груди.

— Ты танцевать не любишь? — придумала Мариша.

Грин пожал плечами. Иван испытал приступ острой жалости к девушке.

— Он такую музыку не любит, — сказал Иван. — И вообще музыку не особенно любит.

— А что ты любишь? — радостно спросила Мариша, одарив Ивана благодарным взглядом.

— Тишину и одиночество, — так же радостно сообщил Грин.

— Может, погуляем? — тут же спросила Мариша.

— Вдвоем — это уже не одиночество, — сказал Грин. — Вдвоем — это ты у меня будешь брать интервью всю дорогу. Да?

— А «Грин» — это «зеленый» по-английски, — заметила Лидочка булавочным тоном. — Как бакс?

— Шикарная женщина, — сказал Грин в пространство. — Из всего зеленого в мире ее интересуют только баксы…

Мариша хихикнула и ёрзнула на неудобном подлокотнике, приподнявшись на два недостающих сантиметра. Грин с комическим удивлением уставился на ее бюст:

— Ух ты!

Лидочка прыснула. Иван секунду пытался подавить смешок, но все же не удержался и хохотнул. Мариша ядовито спросила:

— Точно зеленый, Лида? Может, какого другого цвета?

— Красно-коричневый, — ухмыльнулся Грин. Будь у него вампирские клыки — он показал бы их в подробностях. — Не наживите врага, фройляйн. Были бы диссиденты — а крематорий найдется… Кстати о сиськах. Полагается только смотреть, или потрогать тоже позволяют?

Мариша вспыхнула, а Грин лапнул ее с вивисекторски-бесстрастной, почти издевательской миной и презрительно констатировал:

— Так себе. Разве что в праздник и спьяну… Есть что совать под нос!

Краска слетела с Маришиного лица. Она наотмашь врезала Грину по скуле и выскочила из комнаты. Лидочка выскочила за ней — утешать в кухне рыдающую подругу. Напоследок она успела одарить Грина уничтожающим взглядом.

Иван, так и не успевший никак отреагировать на действо, занявшее, от силы, секунд пять, стоял посреди комнаты, чувствуя на лице идиотскую улыбку, а глубже — крайнюю досаду.

— Ванюха, я, пожалуй, пойду, — безмятежно сказал Грин, даже не стирая с лица отпечатка Маришиных пальцев. — Скоро стемнеет, хочу пройтись. Ты со мной?

— Грин, ты что творишь? Не чересчур?

Грин пожал плечами, встал и вышел в коридор. Иван выскочил за ним, думая, что выглядит точно так же, как Лидочка.

— Грин… ты чего бесишься?

Взгляд Грина снова стал веселым и удивленным.

— Я бешусь? Я никому грубого слова не сказал.

— Ты ее обидел…

— Иван, я не терплю блудливых сучек, в течке не соображающих, что они несут. Если твою Лидочку задело рикошетом — прости.

Иван замолчал. Дождался, пока Грин закончит зашнуровывать ботинки.

— Жаль, что уходишь.

— Прости. Душно.

Это «душно» вдруг все перевернуло, осветило другим светом.

— Погоди, я с тобой все-таки.

Вечер, бурый и ледяной, с пустым слепым небом без луны, источал тревожный резкий запах. Дынная зимняя свежесть ушла, дымный аромат весны еще даже не угадывался; пахло больным снегом, бензином и догоревшей, умирающей мимозой. Этот запах, холод и мрак оживили Грина; в его глазах появился блеск, а в движениях — звериная настороженность. При Грине не было ни пистолета, ни заступа, ни автомобиля — но он охотился, и холодная сила, как статическое электричество, окружала его вполне осязаемым коконом.

Грин обмакнул пальцы в холодный ветер, как в воду, и поднес к лицу.

— Вань, ты замечал когда-нибудь, что воздух на вкус разный? Когда тварь рядом, ветер отдает ладаном и ванилью…