Славка не знал, куда деть глаза. Он даже обидеться на Пита не мог: тот говорил ровно теми словами, какие ему и полагались. И смотреть на Пита было больно: его чёрную, явно китайского производства, куртейку украшал неожиданный бабский воротничок из вязаных кружев, похожий на недоделанную салфетку, а лицо Пита дёргалось вразнобой с речью, как у припадочного.

Славка чувствовал нестерпимый стыд и жалость до боли, будто пришёл навестить собственного недоразвитого ребёнка, которого спихнул в интернат. Ответить было совершенно нечего.

— А баба? — продолжал Пит, размахивая руками. — Вот ты бы стал это трахать, хрен ты моржовый? Вот это, которое то визжит, как резаное, то молчит и глазами лупает, а?! Ведь нет же — а мне за что? И на корабле она на кой? Ну, не возили они с собой всех этих грёбанных принцесс, бля буду! Ладно, команда картонная — либо пырится молча, либо ржёт, когда наберётся. Ничего больше не может…

Славка заставлял себя смотреть и слушать, пытаясь разобраться в целом ворохе непривычных мыслей. В конце концов, сказал негромко:

— Но ты-то не картонный… В тебе, вроде, есть что-то…

— Конечно! — саркастически кивнул Пит. — До хера во мне есть. Матюги, анекдоты с Башорга — весь грёбаный типовой набор. Только всей этой морской лабуды там нет, бляха-то муха!

— Пирата нет… а кто?

— Не знаю я. Откуда мне знать-то? Да и что, тебе интересно, что ли, твою мать? Наплевать тебе и размазать, — безнадёжно сказал Пит. — Ты ж красовался, дерьмо ты коровье, аудитории своих дебилов понравиться хотел. Понравился? То-то из тебя пёрло то рубилово, то потрахушки. А драки-то ты, таракан-пацифист, где такие видал? Эти уроды — из них ведь даже опилки не сыпались, в них и крови-то не было ни капли. Чем они мне помешали, что их валить надо было, чем тебе помешали, чучела эти?

Между тем, в Славкиной голове уже появились какие-то смутные проблески, какой-то солнечный зайчик ходил по тёмным лабиринтам воображения — светлый и неожиданный.

Потому что — не надо было ничего чужого. Не надо было гротов, бизаней и таверн. Не надо было Тортуги, Властелина Колец и Гарри Поттера. Надо было — Пита. Слушать Пита — и делать то, что он скажет. Пит каким-то чудом был умнее Славки, и мерещилось в нём какое-то забитое матюгами и Башоргом грубоватое обаяние.

Зачем ему эта вязаная салфетка на шее, печально подумал Славка. Ни к селу, ни к городу. Ничего в нём нет такого… соответствующего кружевам. И руки у него — не пижона совсем… что-нибудь другое в эти руки… не шпагу, не трость, а вообще другое…

На столе перед Славкой лежал гаечный ключ.

Славка моргнул, мотнул головой и посмотрел снова. Только что столешница была совершенно пустой — но факт оставался фактом: ключ возник на ней, сам по себе. Нормальный такой рабочий инструмент, уже далеко не новый, но и без ржавчины — в порядке. Только свежие следы масла на ручке…

— Откуда? — спросил Славка, разглядывая это чудо явленное.

— Мой, — сказал Пит. Ухмыльнулся, взял ключ со стола. Славка снова посмотрел на его руки — под ногти въелась смазка или машинное масло, тёмное пятнышко зажившего ожога на правой, между указательным и большим пальцем, мозоли…

«Что ты делаешь этими руками… к парусам не имеет отношения, да и вообще — к парусникам не имеет, — подумал Славка почти умилённо. — Ты в моторе копаешься. Брызжет горячее масло…»

Славка задумчиво постучал костяшками пальцев по дереву столешницы, тёмному и гладкому. В груди появилось странное тепло, стеснявшее дыхание — похожее на боль, но и на другое похожее — и Славке было страшно поднять на Пита глаза, да и вообще — страшно их поднять. Он просто пытался дышать — и вдыхал сигаретный дым, запах керосина, мазута, пива и ещё чего-то, чего пока не мог обозначить словом.

— Пит, это не автомобиль, да? — спросил Славка шёпотом.

— Нет, что тебе лопнуть, — так же шёпотом ответил Пит, и Славка услышал в его голосе улыбку, способную растопить лёд.

«Не буду смотреть! — думал Славка в жаркой лихорадке, которой не знал названия. — Рано смотреть. Потом». Нечто внутри боялось спугнуть этот жар и эту боль, более сильные, чем оргазм — оно было страшно хрупким и нестойким, это состояние, в котором окружающий мир тёк и менялся, раздвигались горизонты, а жизнь обретала особый вкус. Славка вдруг почувствовал себя мембраной в телефонной трубке — а кто с кем говорит, он не понимал, да его пока и не интересовало. Он просто проводил сквозь себя настоящие слова — и даже дыхание.

Порыв ветра ворвался в открытое окно — и, кроме запахов лётного поля, донёс стрекот мотора крохотного самолёта, заходящего на посадку. Славка не видел, но слышал лёгонький голенастый биплан, и похожий на те, начала авиационной эры, и отличающийся от них. Фанерную двукрылую стрекозку.

— Люсия вернулась, — сказал Пит. — Ангел спорхнул на нашу грёбанную землю.

«Почему — Люсия?» — удивился Славка и взглянул-таки Питу в лицо. И увидел, что улыбка у Пита обозначает ямочку на левой щеке, что в его синих глазах появился огонёк разума, что его комбез цвета хаки застёгнут под горло, а очки-«консервы» подняты на лоб.

Бар был пуст. Совсем. Пропали даже идиотские картонные фигуры. Зато сквозь табачный дым постепенно проступали стены, оклеенные лётными картами, склеенные из реечек и папиросной бумаги модельки самолётиков и дирижаблей, подвешенные к потолку и шевелящиеся на сквозняке, простые табуреты, чёрного дерева стойка, ряды пёстрых бутылок за ней… Из-за стойки вдруг поднялся бармен — стаканы он там, что ли, протирал — и Славка явственно увидел его белоснежный пиджак, торчащий углами, и угловатую же унылую и обвисшую физиономию старого скептика… которому приходится ждать слишком часто и слишком многих.

И на этой унылой плохо выбритой морде вдруг появилась нежная улыбка.

Двери распахнулись со звоном, и в бар впорхнула девушка. Её фигурка выглядела мутно и расплывчато, как за волнистым матовым стеклом — узнавались только лёгонькие, невесомые формы.

«Люсия», — подумал Славка, пытаясь навести на резкость сам себя и мучительно страдая от того, что резкость не наводится. Нужна была какая-то деталь, чёрточка, за которую можно было бы ухватиться, но их не было — и от этого душу тянуло и дёргало, как больной зуб.

Девушка подходила, а Славка таращился на неё, как страшно близорукий человек, потерявший очки — щурясь, моргая, кляня про себя всё на свете — но видел лишь мутный абрис.

И Пит молчал. Если бы он что-нибудь сказал, Славке сразу стало бы легче — и Славка взглянул на него умоляюще.

— Что с личиком, птенец? — спросил Пит доброжелательно и тревожно.

И на глаза Славки словно линзы опустились. Её тёмные волосы были подстрижены очень коротко — ёжиком, как у мальчишки. Её личико было обветренным и отчаянным. На её личике была тонкая яркая царапина — поперёк скулы, как стремительный штрих красной гелевой ручкой. Шлем она держала в руке.

От девушки шёл сильный запах бензина и ветра — и еле заметный мандариновый запах духов.

— Это пустяки, — быстро проговорила девушка — и замолкла на полувыдохе, замерла на полушаге. Она не знала, Пит не знал, Славка не знал — но уже обязан был узнать.

Чтобы дать дышать Люсии, он должен был как-то догадаться, что произошло во время её полёта.

Славку окружал туман бесконечных крохотных загадок, из которых вырастали огромные, почти на пределе понимания вопросы — и каждый, самый крохотный ответ высвечивал в этом тумане что-то живое. Это было — как пробираться на ощупь, и тяжелее, чем пробираться на ощупь. И мир выстраивался страшно медленно, но постепенно обретал не только зримую, но и все прочие виды реальности.

Раньше писать было очень быстро. Славка мог написать роман на десять-пятнадцать авторских листов за месяц. Но невероятно медленно было нащупывать дорогу в тумане гетто, где время то останавливалось совсем, то неслось с невероятной скоростью и пропадало в никуда. Впрочем, времени просто не было. Была душа, превратившаяся в мембрану телефона, по которому Вселенная пыталась договориться с людьми — и всё.