Я с возрастающим внутренним напряжением ждал продолжения… и дождался. Старик стряхнул пепел прямо на стол, толкнул локтем медвежеподобного соседа и спросил его:

— Как думаешь, соколик, наш гость сам запоет, или Козырю его отдать покуражиться?

Тот, жуя набитым ртом, пробурчал что-то неразборчивое, но дед его понял, согласно закивав.

— Верно, ничего он не скажет по своей воле. Не стоит и время терять… Валяй, Козырный.

Я и глазом не успел моргнуть, как мою шею облапила каменной твердости рука, перекрывая доступ воздуха и одновременно локтем приподнимая подбородок вверх. Один из громил подал схватившему меня сзади конвоиру по кличке Козырь, заботливо принесенный главарем инструмент. Всего-то на миг он мелькнул перед моими налитыми кровью глазами, но теперь я с ужасом понял его предназначение. Сквозь шум в ушах пробивалось издевательское дребезжание старика:

— У тебя, милок, случаем, зубиков-то из рыжья нет? А то Козырь больно золотишко уважает. С интересом-то драть ему завсегда по душе.

Едва трепыхаясь и не имея никакой возможности противиться насквозь пропитанным табаком горьким пальцам, упорно раздвигающим челюсти, я зажмурился, внутренне сжавшись в безысходном ожидании невыносимой боли.

Уже и жесткое, холодное железо, кровеня губы, наполнило рот пресным вкусом, как сзади, с оглушительным треском вылетела дверь. Тут же ослабла сжимающая горло хватка, а затем и сам Козырь всем телом навалился на меня, погребая под собой.

Маленькая комнатка словно распухла от грохота сокрушаемой мебели, звона бьющейся посуды и отчаянных воплей: «Полиция!.. Руки вверх!.. Не двигаться!.. А ну брось нож, сука!..»

Я отпихнул обмякшую тушу бандита, отчаянно рванулся вверх под аккомпанемент звенящей внутри головы песенки «А помирать нам рановато…» и тут грохнули два выстрела подряд. Левый висок будто обварило крутым кипятком, тупо ударило в голову и свет погас…

Очнулся я в своей кровати в имении, в чистой пижаме, но с забинтованной головой. Кто и как меня сюда доставил, переодел, обработал рану, в памяти не сохранилось. Но, по большому счету, все это не имело особого значения. Главное, что я был жив и на удивление неплохо себя чувствовал.

Первым делом, после того как открыл глаза, я ощупал языком зубы и с огромным облегчением убедился в их сохранности. Разодранные губы, отзывающиеся резкой болью на любое движение, были не в счет.

Когда я слез с кровати и накинув халат, оценивал перед зеркалом повреждения на лице, дверь без стука распахнулась и в комнату влетел сияющий как начищенным самовар, за версту благоухающий одеколоном Селиверстов.

Увидев меня на ногах, он радостно взвыл и кинулся обниматься. С трудом угомонив околоточного, все же на ребрах, после пинка Козыря, красовался громадный синяк и шевелиться, так же как и двигать губами, было ощутимо больно, я усадил его в кресло.

Тот, все порываясь вскочить, затараторил:

— Нет, ну ты, Степан Дмитрич, даешь! В рубашке родился, не иначе! Мало того, что я успел в последнюю секунду, так еще этот упырь одноногий, считай, в упор промахнулся! Душегубу своему башку продырявил, а тебя пуля только вскользь зацепила! Буквально чуток в сторону и… — он махнул рукой.

— Не шуми, без того в ушах звенит, — я осторожно прикоснулся к повязке с левой стороны, но полицейский, переполненный эмоциями, перебил меня:

— Да, кстати, господин Исаков, ты как всегда оказался прав. И откуда ты все знаешь?

Я опустился в кресло напротив, вопросительно поднял бровь и тут же скривился от болезненного укола, вследствие движения поврежденной кожи.

— Ты о чем?

— Как о чем? — сначала неподдельно изумился околоточный, затем звонко хлопнул себя по лбу. — Совсем запамятовал, ты же еще ничего не знаешь. Поганец-то, как ты и предсказал, вылез сегодня утром.

— Какой поганец? Откуда вылез? — все никак не могло дойти до меня.

— Да все оттуда же! — Селиверстова буквально распирало. — Из собора вылез! Нашлись, камушки-то!

— Ну-ка, ну-ка? — мне действительно стало любопытно, потому как, если откровенно, я и сам не очень-то верил в действенность данного накануне совета. — Расскажи поподробнее.

Полицейский повозился, устраиваясь удобней, закинул ногу на ногу, разгладил щедро напомаженные усы и приступил к повествованию:

— Как ты намедни предложил, я всех из церкви выгнал, окна-двери на замки запер, а еще поверх сургучом залил и свою печать поставил. Как настоятель шумел и ногами топал, лучше не вспоминать. Я ж от него даже на квартиру сбежал. Все ключи отобрал и спрятался. А тут еще ночью подняли тебя выручать. Ты, вообще, догадываешься, кому жизнью обязан?..

— Давай, пока, о камнях, — перебил я. — О моей истории позже подробно поговорим.

— Хорошо, — легко согласился околоточный. — Так вот, забылся я только под утро, а тут уже гонец в дверь колотит, так, мол, и так, в церкви изнутри кто-то скребется. Само собой, какой уж тот сон? Прибежал туда, благо недалече, дверь отворил. А там, кто бы ты думал? — он ударил обеими ладонями по плюшевым подлокотникам, выбивая еле заметное облачко пыли. — Мальчишка на пороге сидит, худой, что твой скелет.

— И откуда он там взялся? — пришла моя очередь удивляться.

Селиверстов погрозил мне пальцем.

— Не прикидывайся, Степан Дмитрич. Ты ж заранее знал, что он за иконостасом схоронился.

— Вот, здорово живешь, — я достал из лежавшего на столе портсигара, так и не доставшегося бандитам в качестве трофея, папиросу, закурил, затем поднялся и открыл форточку. — За иконостасом же целая толпа палками все истыкала. Я сам лично видел.

Околоточный победно усмехнулся.

— Твоя правда, тыкали, да все без толку. Он-то, почитай, под самый купол вскарабкался. Никак они его достать не могли.

— Тогда понятно, — я вернулся обратно в кресло. — И кем же этот умник оказался?

— Учеником ювелира, — Селиверстов тоже вытащил из моего портсигара папиросу, а я бросил ему спички. — Его на побывку из столицы отпустили, а тут как на грех икону привезли. Нет, ну вот скажи мне, откуда в двенадцать лет столько коварства? — возмущался околоточный. — Он же, как рассчитал: после службы спрячется, ночью камни выковырнет, а день и следующую ночь за иконостасом пересидит. Когда в церкви искать перестанут, с народом так и выскользнет. И ведь получилось бы у него, ей Богу получилось, если бы не ты. Век не забуду, — полицейский подскочил ко мне и долго с чувством тряс мою руку.

Отбившись от очередного бурного выражения признательности, я задал давно вертевшийся на языке вопрос:

— Слушай, Петр Аполлонович, а как ты вообще здесь оказался? Тебя же Прохоров на дух не переносит?

Околоточный довольно хохотнул:

— Так ты и здесь, Степан Дмитрич, мне подсобил. Их высокопревосходительство за твое спасение меня в друзья дома записал. Теперь, можно сказать, я здесь желанный гость.

— Ну и слава Богу, — я затушил окурок в пепельнице. — Ты завтракал?

Селиверстов неопределенно пожал плечами:

— Так, с утра на бегу чайку хлебнул.

— Понятно, — усмехнулся я. — Пошли в столовую, составишь мне компанию. Что-то я проголодался. Там и о делах наших скорбных покалякаем.

— Почему скорбных? — удивился околоточный.

— Да так, к слову пришлось, — не объяснять же ему, что по странной причуде подсознания в памяти вдруг всплыло выражение горбатого бандита из классического детективного фильма всех времен и народов — «Место встречи изменить нельзя».

За завтраком полицейский изложил подробности моего чудесного спасения. Оказалось, что, по сути, жизнью я обязан не кому-нибудь, а Андрею Васильевичу Стахову.

Старый пройдоха, оказавшись невольным свидетелем моего похищения, не растерялся, проследил, куда меня отволокут, благо сторожевая будка на Московском тракте, где обосновались бандиты, оказалась совсем недалеко. Но, как бы там ни было, пока он добежал до Селиверстова, пока тот собрал людей и команда спасения добралась до места, я едва не стал потерпевшим.