Тут же в камеру заскочил еще один знакомый бугай. Мне моментально заломили руки за спину и загнув чуть не до пола шустро поволокли по коридору в пыточную.

Азиат, такой же, как и при первой встрече голый по пояс и потный, все в том же фартуке, прохаживался между столами, в нетерпении потирая руки. Повинуясь его жесту, охранники отпустили меня. Пока палач, удовлетворенно цокая языком, кружил вокруг, я вдруг осознал, что фартук красный для того, чтобы не так бросались в глаза кровавые пятна на нем.

От этого понимания земля под ногами качнулась, а в ушах поплыл звон. Наверно поэтому я прослушал, как он что-то буркнул под нос и в наказание получил режущий удар в солнечное сплетение.

Когда удалось разогнуться и кое-как восстановить дыхание, азиат с издевательской улыбкой повторил:

— Быстро скидай одёжу, тупой ишак. Или Ахмед опять будет тебя бить.

Я не торопясь, разделся до пояса, но он отрицательно покачав головой, гаркнул:

— До голый раздевайся, — и сделал резкий обманный выпад, словно пытаясь еще раз ударить, довольно захихикав, когда я испуганно шарахнулся в сторону.

Было странно и неприятно смотреть, топчась босыми ногами по влажному, холодному камню пола, как новоявленный инквизитор по хозяйски перетряхивает мою одежду. Отложив на стол приглянувшиеся, остальное он небрежно оттолкнул ногой и махнул охранникам. А перед тем как меня поволокли вглубь помещения, мимо прошмыгнул хромой горбун, закутанный в грязный плащ с надвинутым на глаза капюшоном, на ходу подхвативший остатки облачения и бесследно растворившийся в темноте коридора.

«Безотходное производство, — сжалось сердце в тяжелом предчувствии. — Точно в расход списали… И ведь никто не узнает, где могилка моя… Спасибо огромное, господа Странники и иже с ними. Устроили приключение несчастному пенсионеру… Лучше бы я от скуки дома на диване помирал, чем под ножом у этого косоглазого изверга …»

Мысли прыгали в такт рывкам конвоиров, железной хваткой вцепившихся в мои руки. Им, казалось, доставляло особое удовольствие лишний раз причинить боль. Повинуясь указаниям азиата, громилы грубо завалили меня лицом вниз на высокую скамью и шустро накинули на руки и ноги ременные петли, веревки от которых тянулись к укрепленным на обоих торцах скамьи блокам.

Ахмед, круговыми движениями разминая плечи, прогулялся взад-вперед. От избытка чувств звонко хлопнул ладонью по моей обнаженной спине. Затем, заклекотав горлом точно гриф над падалью, подскочил к большому колесу, связанным тягами с блоками у скамьи и начал интенсивно его вращать.

Когда механизм ожил, в голове полыхнуло: «Так это ж дыба!» Тем временем азиат вовсю накручивал колесо и не успело сердце отсчитать десяток ударов, как затрещали разрываемые сухожилия. В глазах поплыла багровая муть. Я, до крови прикусив нижнюю губу, пытался протолкнуть в легкие раскаленный, уплотнившийся до каменной твердости воздух.

Молчание жертвы настолько поразило палача, что он даже ослабил натяжение, тем самым, давая мне возможность вдохнуть. Однако, убедившись в работоспособности устройства, вновь привел его в действие. Но и на этот раз я не порадовал изувера мольбами о пощаде, но продержался совсем недолго. Не имя больше сил переносить нестерпимую боль скользнул в спасительное беспамятство.

Обрушившийся сверху ледяной водопад вернул меня в кошмарную действительность. Ахмед, дыша смрадом гнилых зубов, склонился над самым лицом. Косо разрезанные глаза азиата пылали такой лютой ненавистью, что и без слов было понятно — остаться в живых, шансов нет

Удостоверившись в моем возвращении в реальность, изверг решил сменить тактику. В его руках появилась короткая увесистая дубинка. Я не мог и предположить, что правильно поставленный удар по ягодицам, пробивающий плоть до седалищного нерва, может доставить такие мучения. Вся боль сосредоточилась в голове, взрываясь бесшумной гранатой в такт со свистом рассекающему воздух орудию пытки.

Но я продолжал молчать. И не потому, что был героически стоек. Просто уже не оставалось сил не только кричать, а даже стонать. После очередного удара, когда казалось, глаза выскочат из орбит, я вновь провалился в забытье.

В себя пришел на мокром столе, все так же привязанный, но уже лицом вверх. Азиат, что-то бормоча на непонятном языке, раскачивал над моим животом потрескивающую и роняющую колючие искры до бела раскаленную кочергу. Стоило мне разлепить веки, как он тут же опустил железку.

В первое мгновение я ничего не почувствовал, лишь приглушенно зашипело и приятно пахнуло жареным мясом. Однако через секунду внутренности разорвала такая боль, что уже не было никакой возможности удержаться от истошного вопля. Затем, обессилев от крика, я окончательно сорвался в непроглядный мрак бездонного колодца…

Где-то недосягаемо высоко дрожало маленькое светлое пятнышко. Я рвался к нему сквозь упруго сопротивляющуюся, вязкую муть. Легкие полыхали нестерпимой болью от недостатка воздуха. Каждый гребок вверх давался с невероятным трудом. Руки и ноги отказывались повиноваться. Я обреченно понимал, что вырваться на поверхность не хватит сил, и соскальзывал обратно в ледяную беспросветную бездну.

Так продолжалось бесчисленное множество раз. Я бы давно давным-давно отказался от этих измотавших меня неудачных попыток всплыть, и уже исподволь растворялся в окружающей мгле… только вот голос. Едва слышный на самой грани восприятия, бубнивший что-то неразборчивое, но, тем не менее, чудесным образом вынуждавший снова и снова собираться силами в упрямом стремлении пробиться к свету.

И однажды липкий мрак сдался. Голова с ходу пронзила упругую пленку, грудь наполнилась опьяняюще чистым кислородом и… я сумел расклеить веки.

Свет керосиновой лампы резанул глаза, моментально наполняя их слезами. Сморгнув искажающую перспективу влагу, я увидел близкий, крашеный белым потолок, а скосившись в сторону, прикорнувшую в кресле женщину.

Словно уколовшись о мой взгляд, она внезапно встрепенулась, вскочила и, бросившись к кровати, склонилась над подушкой. Затем, истово перекрестившись, свистящим шепотом произнесла: «Слава Богу».

Голову приподняла мягкая ладонь, а к губам прикоснулся теплая кромка кружки. Я захлебываясь пил, пил, пил, и никак не мог напиться. Когда же, наконец, снова упал на подушку, то забылся уже не бредовым, а настоящим, глубоким, оздоровляющим сном…

Пробудился я по внутренним ощущениям около полудня и первым делом увидел счастливую улыбку Селиверстова. Заметив мои открывшиеся глаза, он радостно хлопнул себя по коленке и тут же скривился, ухватившись за раненое плечо.

— Болит? — прохрипел я, ворочая непослушным языком.

— Да ну, ерунда, — отмахнулся околоточный. — Ты-то как? А то я уж, грешным делом, похоронил тебя.

— Не дождетесь, — мои губы растянулись в подобии улыбки, но попытка приподнять голову породило столь сильное головокружение, что сознание вновь куда-то упорхнуло.

…Солнечный зайчик разбился на тысячи разноцветных осколков на внутренней поверхности век. Еще не открывая глаз, я почувствовал, как щеки коснулась прохладная струйка, напоенная ядреным холодком прозрачного морозного дня. Почему-то не оставалось никаких сомнений, что за стенами белым-бело от свежевыпавшего снега.

Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:

— С возвращением, Степан Дмитриевич.

До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:

— И как долго я отсутствовал?

— Без малого четыре недели.

— Ну вот, Новый год пропустил, — почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.