Прогулка по легкому морозцу доставила неожиданное удовольствие. Дыша полной грудью и упиваясь непонятно откуда взявшимся ощущением свободы, точно меня выпустили из долгого заточения, незаметно для себя дошел до памятных ворот постоялого двора.

Толкнув плечом калитку, я запрыгал через густо усеявший грязный дворовый снег лошадиный навоз, поневоле удивляясь невероятной безалаберности дворника обычно требовательного Буханевича. А когда, наконец, попал в трактир, то не сразу узнал заведение. На первый взгляд все вроде осталось прежним. Однако едва приметный налет тлена уже лег на безучастные, мертвенно-бледные лица половых. Прежде белоснежно-крахмальные скатерти стали серыми и покрылись неопрятными пятнами. Мусор на полу не глядя пинали непрезентабельного вида личности, в лучшие времена не смевшие близко подойти к порогу. Даже тусклые бутылки не отражали света откровенно чадящей на засаленной стойке лампы.

Потоптавшись в дверях и окинув пристальным взглядом обеденный зал, при этом впервые за территорией базы воспользовавшись новыми возможностями зрения приближать предметы, Селиверстова я не обнаружил, чему, впрочем, совсем не удивился. Неведомый обычным посетителям трактира хитрый коридорчик, змеившийся мимо насквозь пропитанной запахом подгоревшей каши кухни, вывел меня прямиком к номерам.

Пока распоряжение о выделении денег на строительство нового здания полицейской части взамен сгоревшего кочевало с одного начальственного стола на другой, околоточный прочно обосновался на постоялом дворе. В первой из двух комнат, проходной, где обычно толклись подчиненные околоточного, еще толком не развеялся табачный дым, но было уже пусто. Дверь же во вторую была приоткрыта. Из-за неё доносился отчетливый шелест и громкое недовольное пыхтение.

Я потихоньку заглянул в щель и застыл, наблюдая поразительную картину. Мой друг Селиверстов, с головой зарывшись в громоздившиеся на столе бумажные развалы, яростно макая перо в школьную непроливайку и густо сея вокруг чернильные капли, накладывал размашистые резолюции. Вдоволь налюбовавшись столь необычным зрелищем, я легонько поскреб пальцами по створке и негромко спросил:

— Позволите войти, ваше благородие?

— Кого там еще черт принес? — не отрываясь от своего занятия, рыкнул полицейский. — Вон пошел, не до тебя!

— Так уж и вон, — фыркнул я. — Суров же ты, братец, как я погляжу.

Озверевший от ненавистной ему писанины околоточный гневно вскинулся, но, узнав меня, поначалу осел обратно на стул, а затем, порывисто подхватившись, кинулся обниматься. Немало ошарашенный столь бурным проявлением эмоций, я хлопал Селиверстова по спине, дожидаясь, когда он, наконец, от меня отлипнет. Когда же полицейский вернулся за стол, мне показалось, что тот украдкой смахнул слезу.

От такого теплого приема у меня тоже защипало в горле. Чтобы скрыть смущение, я достал портсигар, закурил и преувеличенно бодро спросил:

— Как поживаешь, Петр Аполлонович? Что нового в околотке?

Откровенно шмыгнув носом, Селиверстов небрежным движением сдвинул документы, уперся локтями в стол и, положив подбородок на переплетенные пальцы, уставился на меня влюбленным взглядом.

Так мы молчали довольно долго, пока я не затушил окурок. И тут он, наконец, раскрыл рот:

— Слышал уже, что Палыч пропал?

— То есть как, пропал? — неподдельно изумился я, успев привыкнуть к Буханевичу, как к неизменному атрибуту здешней жизни. — Как же он решился своё хозяйство на произвол судьбы бросить?

— Я тут, надеюсь, помнишь, перед самым твоим отъездом зуб Ивана Палыча поимел, — околоточный, продолжая упираться нижней челюстью в пальцы, говорил медленно и не очень внятно. — Меня-то он, чем в свое время взял. Сразу после назначения в добровольные помощники записался и, что интересно, весьма ценную информацию порой подкидывал. А когда вся эта история с оборотнем Палкиным приключилась, стал я факты сопоставлять и все кончики вдруг к Палычу и потянулись. Получается, водил меня старый лис за нос, за спиной делишки свои тёмные обтяпывая.

— По-твоему выходит, — задумчиво почесал я в затылке, — что Буханевич и есть главный преступник?

— Так и выходит, — горько вздохнул околоточный. — А я ни сном, ни духом. Когда от Шепильской в тот вечер вернулся, твердо решил, с утра беру старого за жабры, и буду трясти, пока всю душу наизнанку не выверну и до истины не дознаюсь.

Одним ухом слушая полицейского, я лихорадочно размышлял. Все больше элементов мозаики складывались один к одному. Нашлось в ней место и для Буханевича. То, что непосредственно перед тем, как попасть на базу к Богдану, я не обратил особого внимания на угрозы Селиверстова в адрес владельца постоялого двора и трактира, было понятно, — в тот момент голова пухла от других проблем. А вот почему Иван Павлович воспринимался не более как жуликоватый коммерсант, умело прикрывающий мелкие аферы сотрудничеством с полицией, и я не смог учуять в нём матерого преступника, стоило на досуге поразмыслить. Подобные проколы обычно дорого обходятся, и еще неизвестно, каковы будут последствия моей недальновидности.

Тем временем Селиверстов продолжал:

— На следующее утро, чуть свет я с городовыми к Палычу заявился. Хотел в постели, тепленького прихватить. Однако не тут-то было. Оказалось, он еще с вечера на какую-то важную встречу укатил, и ночевать не вернулся. Я-то сперва грешным делом решил, что тертый калач опять меня вокруг пальца обвел. Ан нет, не получается. Когда его рабочий кабинет и спальню вверх дном перевернул, несколько тайников обнаружил с долговыми обязательствами та-а-ких лиц, — сыграл он голосом и указательным пальцем ткнул в потолок, подчеркивая сказанное. — Этот архив Буханевич ни за что бы не бросил. Он поболе тех денег стоит, что вместе с бумагами схоронены были. А сумма там, поверь на слово, весьма немалая. Пришлось под эти чертовы купюры сейф освобождать, иначе никак не вмещались. Заодно вот со своим хозяйством надумал разобраться, — полицейский с отвращением покосился на груду документов.

Я же недоуменно приподнял бровь. Если нелюбовь Селиверстова к эпистолярному жанру была общеизвестна, то с его подобной щепетильностью по отношенью к изъятым у преступников деньгам пришлось столкнуться впервые. Пока я пытался понять, что же произошло с приятелем за не столь уж и долгое отсутствие, все больше и больше интригующую меня беседу прервал с грохотом ввалившийся в помещение городовой.

Немолодой, грузный мужик в сбитой набекрень папахе и насквозь мокрой, парящей с мороза шинели, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, первым делом без сил обрушился на свободный стул, который жалобно всхлипнул и только каким-то чудом не рассыпался. Надрывно, с хрипом дыша и обеими ладонями утирая струящийся по лицу пот, он взвыл неожиданным дискантом:

— Беда, Петр Апполонович, беда! — и тут же сорвался на сип, повторяя как заведенный, — беда у нас, беда.

Переменившийся в лице околоточный привстал за столом, судорожно сглотнул и оглушительно взвизгнул:

— Отставить, Павлухин! По форме доложи, что там у тебя приключилось!

Тут городовой, громыхнув шашкой по доскам пола, крестясь, повалился на колени.

— Только на тебя надежа, ваше благородие, — по-бабьи запричитал он, размазывая по щекам уже не пот, а слезы. — Там же детишки, цельная дюжина детишек.

Пока подскочивший к подчиненному Селиверстов пытался взгромоздить его обратно на стул, я схватил с подоконника графин. Только влив в громко стучавшего по стеклу зубами городового два полных стакана ледяной воды подряд, мы смогли добиться от него связного рассказа о происшествии.

Оказывается незадолго до моего прихода все, кроме начальника отправились сопровождать по подведомственной территории карету казначейства. Особо ценный груз сопровождали казаки, но каждая полицейская часть по пути следования выделяла дополнительную охрану.

— Мы, чин по чину, казачков встретили, — все еще с одышкой, но уже внятно вещал Павлухин, — ничего подозрительного не заметили и соседей с Богом отпустили. А когда в путь тронулись, тут по нам пальбу и открыли. Аккурат возле самой церкви, как на мостик через ручей выехали, из кустов пачкой вдарили. Одного казачка сразу на повал, второго подранили. Наших-то, слава тебе Господи, никого не зацепило. Да и казаки, ребята шустрые оказались. С коней вмиг соскочили и так лихо ответили, что басурманы не сдюжили, побежали.