Мы познакомились.

— Борис, — назвал он себя. — Выпускник геологоразведочного. Геолог — увлекательнейшая профессия, лейтенант. Пограничникам у нас есть чему поучиться.

— Согласен, — сказал я, заранее радуясь, что знакомство с Борисом завязалось столь просто и непринужденно. — Мы поучимся у вас, а вы — у нас.

— Бесспорно! — воскликнул он, улыбаясь яркими губами. — Но, лейтенант, я голосую за геологов. Иначе и не может быть. Надо любить дело, которому служишь.

Слово «надо» в этой фразе мне не очень понравилось, но стоило ли придираться?

— Сегодня я иждивенец, — будто оправдываясь передо мной, сказал Борис. — Натер ногу. А натура такая — совесть мучает. Все наши ушли в горы. А я вот бездельничаю. Терпеть не могу безделья.

Я подумал, что приехал не очень удачно. Все организационные вопросы мне, разумеется, нужно было решать с начальником партии, а его, как на грех, не оказалось на месте.

Борис, узнав, что я лишь совсем недавно приехал в эти края, забросал меня вопросами. Его интересовало и что нового в городе, и где я учился, и был ли в продаже сборник стихов Вознесенского, и что идет в театрах. Чувствовалось, что он любит город, перемигивания неоновых реклам, шелест тополиных листьев в скверах, веселые перекаты смеха, голубые вспышки в проводах троллейбусных линий.

Я охотно рассказывал ему обо всем, что мне было известно. Мне и самому было очень приятно вспомнить о городе своей юности именно теперь, когда жизнь разлучила меня с ним, когда я очутился вдали от него в этих суровых горах, с которыми еще не успел по-настоящему сдружиться.

— Не будем завидовать горожанам, — сказал Борис. — Все приедается. Нужны контрасты. Хорошее видно на расстоянии. Чтобы оценить город, нужно познать и горы, и болота, и снега. Для старта в большую жизнь необходим трамплин.

Я хотел спросить его, как это он делит жизнь на большую и маленькую, но Борис уже с таким же увлечением заговорил о границе, о военной профессии:

— Когда-то я тоже мечтал о военном училище.. Отец был кадровым военным. Почти полководец. Уверен, что он въехал бы в Берлин на белом коне. Но в сорок первом ему приписали шпионаж в пользу иностранной разведки.

— Шпионаж?

— Да, шпионаж. Не пугайтесь, лейтенант. Отец полностью реабилитирован.

— Я вовсе не пугаюсь. Просто не верится, что такое могло быть.

— Было, лейтенант. И вот я, тогда еще совсем младенец, оказался сыном врага народа. С виду — самый обыкновенный ребенок, которого мать возила в коляске и поила молоком. Но в то же время я был не такой, как все. В институт пробился только после реабилитации отца.

Он начал рассказывать о том, что работает над очень важной диссертацией.

— А все-таки я отвлекся, — неожиданно оборвал он свой рассказ. — Мы начали говорить о военной профессии. Один мой друг совсем недавно ушел из военного училища и сказал, будто чертовски счастлив, что не надел на себя офицерский мундир.

Я насторожился.

— Вы, лейтенант, конечно, спросите почему. И я спрашивал. А он сказал: люблю свободу.

— Но, предположим, стал бы он геологом. Пришлось бы ему подчиняться начальнику партии?

— И я доказывал ему примерно то же. Друг сказал: ты же служил в армии. И разве уже успел позабыть крылатые слова: «приказ не обсуждается», «лети пулей, падай камнем», «начальник приказывает, подчиненный выполняет и радуется»? Где же простор для творчества? И неужели вот так все двадцать пять лет?

— Почему двадцать пять? — спросил я.

— Ну, он имел в виду пенсию.

— А почему не всю жизнь? Ведь если агроном — то на всю? Или учитель — на всю? Или инженер?

— Логично! — воскликнул Борис и одобрительно тронул меня за руку.

Мне показалось, что он сознательно ушел от этого спора, а надо бы продолжить. Я и сам знал, что военная служба — не мед. Но когда меня пытались пугать трудностями, я вспоминал своего отца, начальника пограничной заставы, вспоминал, каким жизнерадостным он всегда был, несмотря на трудности. И мне тоже становилось легко, и я бросался в спор, защищал свою профессию и не допускал, чтобы ее унижали или высмеивали.

— А хотите, я расскажу о работе нашей геологической партии? — предложил Борис. Я охотно согласился.

— Конечно, лейтенант, только в общих чертах, — с достоинством произнес он. — У нас тоже есть свои тайны, не менее важные, чем военные.

Борис заговорил о геологическом строении площади, о контактах гранитных интрузий с вмещающими породами, о зонах тектонических нарушений, являющихся, как он подчеркнул, наиболее перспективными в смысле обнаружения полезных ископаемых и еще о многих, не ясных для меня вещах. Я снова увидел его взволнованным, увлеченным, горячим.

— Мы, лейтенант, выполняем задачу государственного значения, — в глазах его вспыхнула гордость. — И как пограничнику могу сказать — нас особенно интересуют аномальные участки повышенной радиоактивности. Мы ищем один из редчайших минералов, без которого ракетостроение может уподобиться человеку, лишенному хлеба. Кстати, этот минерал еще не имеет названия. Здорово, лейтенант?

— Здорово, — восхищенно проговорил я. — Но разве это не тайна?

— Не забывайте, лейтенант, что люди моего склада не лишены способности фантазировать, — нахмурился Борис. — Но независимо от того, сказал ли я правду или же все это лишь романтическая сказка, заключим джентльменское соглашение: я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Идет, лейтенант? Наш легендарный Мурат не переносит фантазий. Он любит ходить по земле.

Борис вдруг уставился на меня горячими, возбужденными глазами, заговорил быстро, мечтательно.

— Вы слыхали о Кембрийском океане, лейтенант? Нет? Но это же гордость геологов! Океан черного золота бушует в глубинах сибирской земли. Ему шестьсот миллионов лет от роду. Представьте себе, лейтенант, после мучительных поисков, после сомнений и разочарований забила скважина. В тихий мартовский деть, пронизанный солнцем. И паренек, помню его имя — Виталий, — был самым первым, кто увидел настоящую кембрийскую нефть. Схватил бутылку, наполнил ее, набрал полные пригоршни нефти, играл с нею, как ребенок. Смеялся и плакал, кричал что-то ошеломляюще-радостное. Его нашли у скважины. Руками он обхватил желоб, по которому текла и текла нефть. Текла, как кровь земли…

— Погиб? — нетерпеливо спросил я.

— Газы. Природа отомстила людям. Тем, что вздумали открыть ее самую заветную тайну. Вот она, лейтенант, судьба геолога. Трагическая. Красивая. Необыкновенная. Хотите в геологи, лейтенант?

«Как красиво он говорит, — подумал я, все больше проникаясь уважением к Борису. — Если бы каждый человек был беспредельно влюблен в свой труд, в свою профессию, земля стала бы еще прекраснее».

Неожиданно послышался лай собачонки, теперь уже веселый и восторженный. Борис проворно вскочил на ноги.

— Шахиншах Голубых гор, — шепнул он мне и выскочил из палатки.

Я вышел вслед за ним. Борис уже подбегал к всаднику, приближавшемуся к палаткам на бойком вороном коне. Борис схватил коня за уздечку. Всадник невесело усмехнулся и пружинисто соскочил на землю.

— Мурат Абдурахманович, — бодро и четко сказал Борис, — к вам лейтенант с пограничной заставы.

Начальник партии обернулся и увидел меня. Длинные черные брови его чайками взметнулись кверху, и мне показалось, что этого короткого, но цепкого взгляда было вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть меня, понять цель моего приезда.

Он устремился ко мне навстречу. На нем были запыленные кирзовые сапоги с толстой резиновой подошвой, темно-синяя куртка с петличками, в которых перекрещивались два металлических молоточка, мягкая войлочная шляпа-осетинка. Ковбойка в крупную красно-черную клетку очень шла к его смуглому продолговатому лицу с крепким массивным подбородком. Шаг у него был легкий и стремительный, как у человека, не знающего усталости.

Мы поздоровались. Я коротко рассказал, зачем приехал. Мурат Абдурахманович присел на траву вблизи палатки. Я опустился рядом с ним. Он смотрел на берег реки, где в кустарнике виднелась походная кухня, и молчал.