Я шел в пограничное училище и думал о встрече с полковником Муромцевым: каков он? Как примет меня?

Впереди показались квадратные ворота, напоминающие зеленую обложку книги. На ее плоскости — две красные звезды. Строгая, пожалуй, суровая обложка. Далеко от границы я ощутил молчание рубежа.

Обложка приоткрылась.

Передо мной — первая страница сосредоточенной тишины, напряженной деловитости, ритма, рассчитанного на долгие годы, на немалые перегрузки. Далеко до границы, но рядом в зеленых фуражках офицеры, они видели в упор глаза смерти. Какие только ветры не овевали офицеров, формируя их характеры и волю. Какие только ураганы не силились сбить их с ног!.. Ураганы, случалось, и сбивали с ног, но с пути — никогда.

Ряды курсантов — строки будущих подвигов, книг и легенд. Вот оно — грядущее границы. Кто они? Какие истоки породили в них неодолимое влечение к этому кремнистому руслу уставной жизни?

Полковник лет сорока, коротко постриженный, по-спортивному ловкий, широко расставленными серыми глазами вбирает проходящий взвод и отдает честь. Широкоскулое, жесткое лицо угловато и неподвижно. Словно ветры Заполярья и вихри пустыни смахнули с этого закаменелого лица все, кроме собранности, и прорезали на память о дозорных тропах тонкие тропки морщин. Увидев его подтянутость, и взвод подтягивается еще больше, с удовольствием рубит строевым. Нет, не такое уж каменное лицо у замполита. Его глаза умеют не только охватывать взвод целиком, но и видеть поочередно каждое лицо. И между каждым проходящим курсантом и встречающим его взгляд полковником мгновенно совершается неведомый мне разговор. Эти быстрые глаза меняют силу блеска, целая гамма чувств — от одобрения до иронии — вспыхивает в их отсветах. Доли мгновений — и он меняется, оставаясь все тем же пристальным и жизнерадостным.

Он идет по расчищенным дорожкам, ощущая пружинистость и свежесть утренней земли. Тополя застыли навытяжку в новеньких мундирах мерцающей листвы. И я вижу: он мысленно здоровается с ними.

«А он — жизнелюб, — думаю я о полковнике. — Но много ли Евгений Владимирович Муромцев знает о своих курсантах? Порой, наверное, некогда оглянуться на свою жизнь».

Входим в здание училища, где необычайная тишина заставляет вслушиваться в шум наших шагов. На ходу стараюсь получше рассмотреть Евгения Владимировича. У него крупные черты лица, прямая спина, руки рабочего с отчетливыми венами. Вот и кабинет полковника. Довольно вместительный, но Евгению Владимировичу в нем тесновато. Он садится не за свой стол, а за перпендикулярно поставленный к нему, длинный, покрытый зеленой скатертью. Сажусь напротив, успеваю заметить обилие книг в шкафу поодаль. Справа от меня — пластмассовый макет погранзнака, а около макета, на столе, пачка писем, адресованных лично полковнику Муромцеву. Из-под них выглядывают бланки телеграмм.

Лицо Евгения Владимировича, сквозь листву освещенное трепещущими лучами, кажется более подвижным, меняет оттенки. Пауза прерывается осторожным стуком в дверь, и на пороге — щеголеватый, упругий лейтенант. Голос его звенит, в обычные слова вкладывается какой-то добавочный смысл.

— Товарищ полковник, разрешите! — Лейтенант уже чувствует: появился не вовремя. Открытое лицо затеняется смущением. А у полковника широкая, приветливая улыбка. Это сбивает меня с толку. Он любуется офицером и мягким басом отзывается:

— Нет, голубчик, занят. Повремени…

Лейтенант лихо козыряет, прищелкивает каблуками, мгновенно поворачивается через левое плечо и бесшумно закрывает за собой дверь. Но в кабинете еще звучит его голос, еще вижу, как вспыхнули при повороте звездочки на правом погоне.

— Аж завидно! — повторяет мою мысль полковник.

Мне кажется, полковник доволен своим умением читать мои мысли. Несколько неожиданно для себя без околичностей спрашиваю довольно неуклюжее:

— Вы все знаете о своих курсантах?

— Что положено. — Ответ его из-за своей официальности почти обиден. Улыбка снисходительна, будто я задал известному математику сложнейшую задачу: сколько будет дважды два?

Его серые пристальные глаза внимательно рассматривают меня. Я поправляю очки безымянным и большим пальцами правой руки, заслоняясь от его взгляда. Опустив глаза, снова вижу на столе корреспонденцию.

— Скажите, Евгений Владимирович, это вам?

Полковник кивает выжидающе.

— Нельзя ли мне взять наугад письмо или, допустим, телеграмму и попросить вас рассказать об отправителе?

Ирония в приподнятой левой русой брови. Иронично движение правой руки с ветвистыми бледно-голубыми венами.

— Пожалуйста! — И он опускает правую руку на стол. Думается, он не готов к такому эксперименту. Однако я настойчив.

— Мне бы очень хотелось, но в этом нет никакой преднамеренности. Вот она, жизнь… случайность…

— А случайность — пересечение необходимостей, — процитировал он кого-то. Мне это помогло.

— Да, вот именно… необходимостей. Меня, Евгений Владимирович, преследует желание узнать о детстве ваших воспитанников, об их окружении. Порой невзначай оброненное слово взрослого…

— Может изменить направление жизни, судьбы ребенка? Это вы хотите сказать? — перебил он меня, помогая короче сформулировать мысль.

— Да, это, или примерно это, я и хотел сказать. Проходит детство, и мы многое забываем. Но ничего не исчезает, все откладывается в душе.

— Вы сказали о слове, оброненном невзначай, да?

Я кивнул.

— Так вот, в детстве, на мой взгляд, — и Евгений Владимирович придвинулся ко мне, — в детстве наша душа — черноземное благодатное поле, жадно ждущее семян. Но на этом поле детской души и камни могут прорасти, и, увы, порой прорастают. — Он вздохнул.

— Так разрешите, Евгений Владимирович, взять наугад? — Я глазами указал на груду писем и телеграмм.

— Пожалуйста, — согласился он.

Я скользнул глазами по изображению сибирской лайки на марке. Вскинув голову, собака будто старалась привлечь к себе внимание. Четкий, красивый почерк на конверте с обратным адресом чем-то на миг заинтересовал меня.

— Ну вот это письмо, — сказал я, на самом деле думая о телеграмме, — или это… — И тут его лицо посветлело. Но я дотронулся до бланка телеграммы с изображением цветущих тюльпанов: — Нет, вот это, вот эту телеграмму. — И я взял бланк.

— М-да, — он принял из моих рук бланк телеграммы, — вот вам и случайность — пересечение необходимостей, — буркнув себе под нос, покачал головой. Левая бровь приподнялась, но не иронически, а озабоченно. — Задачку задали…

— Трудную? — не без внутреннего удовлетворения сочувственно спросил я.

— Да уж нелегкую, признаюсь.

— Интересная судьба?

— Судьба у каждого интересна, есть своя поэзия в каждой биографии. А у этого человека — судьба особая. — И глаза его потеплели, когда он взглянул на телеграфный бланк.

— А время у вас есть? — спросил полковник.

— Да, я уезжаю завтра.

— М-да… — Он вздохнул. — Это человек с интересной биографией… Что ж, если располагаете временем и хотите узнать больше, чем в анкете и в словах заявления о приеме, то вечером сегодня ко…

На полуфразе его прервал звонок телефона.

— Полковник Муромцев! Слушаю! Да, товарищ генерал, так же, как и час назад, я докладывал. Ничего не изменилось. Нет, я настаиваю! Если разрешите… — лично. Тем лучше, если немедленно! — Во время разговора лицо отвердело. Умеет принять решение и постоять за него. Да и круто заворачивает, но не заискивает перед начальством.