…Однажды она рассказала ему о себе. Людмила Константиновна стала первым человеком, которого запомнил Атахан. Она всегда была ласкова. Около нее всегда толпились дети, как в холодную ночь у костра собираются путники. В ту ночь она наклонилась к нему, заглянула в печальные глаза и шепотом проговорила: «Я знаю, тебе нелегко». Он и через двадцать два года помнил звучание слов, он и через сто лет не забыл бы их. «Но и многим нелегко. Надо помогать друг другу. Если человек не нужен никому, он и себе не нужен»…

Она вложила в его детские пальцы ручку, взяв его ручонку, обмакнула перо в непроливайку и на первой странице тетради в косую линейку вывела первые штрихи, первые буквы… Людмила Константиновна… На первых страницах души запечатлелся ее образ! Скольких людей он повидал, сколько женских лиц и глаз мелькнуло и сгинуло, а вот это лицо запомнилось на всю жизнь… Теперь понял: Наташа так понравилась ему, потому что походила на Людмилу Константиновну! Всю жизнь искал себе подругу, чтобы она напоминала Людмилу Константиновну. Мальчуганом старался быть к ней поближе, чтобы она хоть мимоходом положила свою руку ему на голову. Мысленно называл ее мамой. Один, один, затерянный в мире, где столько людей, где, может быть, рядом и твоя судьба, а ты так одинок… И лишь Людмила Константиновна помогла тебе не чувствовать это так остро… Как он мог ее отблагодарить?.. Начальник отряда дважды посылал ей письма, где благодарил за то, что она воспитала Атахана таким смелым, таким целеустремленным. Он посылал и почетные грамоты — их было три — с подписью генерала и газеты, в которых рассказывалось, как он задержал диверсантов и обезвредил особо опасного уголовника — убийцу, не дав тому улизнуть от возмездия. К ней, сверкая наградами, он приезжал в отпуск… Да и один ли он такой? А она у него одна… Но теперь… теперь… разве может она помочь? Нет, нельзя к ней обращаться! Надо возвращаться на буровую…

Да, Людмила Константиновна Хрусталева… Кристальной души человек. Маленькая, с виду слабая, но сколько духовной мощи! Собирала материалы о подвигах, совершенных юными героями в дни гражданской войны, в дни боев с басмачами, о юных героях Великой Отечественной войны. Вела альбомы. Выявляла фамилии и подвиги юных героев, о ком мельком сообщалось или писалось. И если тогда, в день землетрясения, все рушилось, все кричали и бежали, а часовой у знамени Атахан Байрамов стоял не шелохнувшись, это воспитала таким Людмила Константиновна.

Сейчас Атахан вспоминал глаза Людмилы Константиновны, ее как бы прислушивающееся лицо — она стала хуже слышать в последние годы.

Ясно вспомнил Наташу. Разве он жить не может без Наташи потому, что она его спасла? Разве за это? Да нет, конечно. Шелковистая, нежная ее рука, каждое мимолетное движение, каждое прикосновение были лаской для него, хотелось благодарить за каждый взгляд. Выжил потому, что увидел эту женщину с покатыми плечами, с длинными стройными ногами. Голова закружилась, когда она наклонилась к нему и он услышал ее дыхание. Он, Атахан, плакал один в палате от счастья, что она есть. Он верил, что они будут вместе. И как мучился, страдал, когда получил отказ…

Нелегко! «Я знаю, что тебе нелегко», — прозвучал в душе голос Наташи или Людмилы Константиновны. Где они? Где Наташа?..

Атахан поднял глаза на окно детдома. Оно опустело. «Что со мной?» — едва успел подумать он, беспомощно взмахнул руками, шагнул куда-то во тьму. Небо зашаталось, упало на него, и все померкло…

Раскинув руки, он лежал в дорожной пыли.

В спальне было тихо. Павлик открыл глаза… В комнате, кроме спящих ребятишек, не было никого. Выскользнув из постели, Павлик подтянул трусы и на носках, чтобы никто не слышал, подбежал к темному окну. Выглянул бы, да послышались знакомые неторопливые шаги: Людмила Константиновна, как всегда, обходила комнаты-спальни. Павлик приник к стене, загорелое тело слилось с нею. Хотя в коридор проникал неверный свет уличного фонаря, Павлику казалось: он — на виду. Краем широкого платья Людмила Константиновна задела его за плечо, обернулась к проему окна. С улицы донеслось злобное рычание собак. Людмила Константиновна прошла в спальню. Павлик выглянул в окно и увидел обрезанную полосой света ладонь на дороге. Он взялся за подоконник, чтобы вылезти из окна. Мороз продрал по коже: то выступая из темноты, то проваливаясь в нее, рвали друг друга свирепые туркменские овчарки. Руки Павлика ослабли, пальцы разжались, он отступил от окна. Никогда ночью не выходил из дома, никогда не осмеливался выглянуть на улицу, а тут еще горящие клыки, налитые кровавой ненавистью пылающие глаза, разъяренное глухое рычание. Павлик отступил на полшага, но увидел и как бы услышал: ладонь в пыли шевельнулась, пальцы согнулись, как будто кто-то в тени на дороге звал его.

В спальне зашуршали шаги: это возвращалась Людмила Константиновна. Замирая от ужаса перед тьмой, собаками и неизвестностью, стуча зубами, Павлик переметнулся через подоконник. Спрыгнул на землю, перебежал двор и очутился на улице. Узенькая улица, но какой широкой казалась она сейчас…

«Как страшно!» — прошептал Павлик. Собаки, вцепившись друг в друга, скребя пыльную дорогу когтистыми лапами, дрались около лежавшего человека. Но вдруг единым клубком волкодавы откатились в темноту. Павлик устремился к незнакомцу. Теперь и ночь была не так страшна. Боязливо оглядываясь в ту сторону, где хрипели псы, Павлик низко-низко склонился над человеком. В растерянности стоял он перед незнакомцем на коленях. Что же делать? Что? Он потрогал человека за плечо, но тот был как неживой. Не отзывается. Павлик попробовал еще раз встряхнуть его. Все без толку. Глаза не открывались.

Павлик вскочил, бросился к дому, чтобы позвать на помощь. Дотронулся до калитки, но до него долетел гул мотора. Он оглянулся и увидел фары мчавшегося по дороге самосвала. Павлик кинулся к человеку, встал на колени, поднял его голову, сам лег на дороге: уперся ногой в колею, перевалил его на грудь. Вскочив, перенес руку его, снова лег…

Шум автомобильного мотора нарастал. Самосвал был совсем недалеко. Рычание собак смолкло, но самосвал казался бешеным псом, мчащимся на него.

Павлик уперся ногами, напрягся и перевернул человека еще раз… Лучи фар резанули по лицу лежащего, и Павлик узнал своего друга.

Огромные скаты самосвала в темноте казались больше, чем были на самом деле. Клокочущее рычание мотора раздавалось совсем рядом, когда Павлик перевалил Атахана, и тот, как мешок, покатился со склона в кювет.

Павлик едва успел выскользнуть из-под колес несущегося самосвала и побежал к дому.

Тяжело дыша, поднялся он по ступеням.

— Господи! А я-то встревожилась! Тебя же не было в спальне, — сокрушенно укоряла его Людмила Константиновна. — Весь в грязи, в пыли!

— Там человек лежит! Это он вас тогда… давно спрашивал.

— Где?!

И они побежали к кювету…

Виделось Атахану: он — пятилетний, умыт, причесан, лежит в постели. А молодая Людмила Константиновна (или это Наташа?) склонилась над ним… Сейчас обнимет его. Очнулся. Он — в постели. Седая Людмила Константиновна гладила его по голове. Атахан повел глазами. Он лежал в ее комнате. Исцарапанное знакомое лицо мелькнуло в дверях и скрылось. Словно детство Атахана взглянуло на него.

Детдом спал…

Людмила Константиновна прошла по комнатам, заметила пустую кровать Павлика и всплеснула руками.

Утром Атахан увидел около себя на стуле спящего Павлика. Голова его покоилась на плече, а правая рука сжимала компресс. Он, видимо, хотел поменять или смочить его в наполненном водой сосуде, рядом с его рукой, на тумбочке.

Почувствовав на себе взгляд, мальчик с аппетитом зевнул и проснулся. Смутился, обнаружив в руке сухое полотенце с вышитым красным фазаном, окунул его в воду, отжал и, положив на лоб Атахану, шепнул, как заговорщик:

— Не выдавайте меня Людмиле Константиновне. Надо мне смотаться, чтобы она не заметила.

В коридоре послышались шаги, и Атахан, знавший походку своей старой воспитательницы, скомандовал: