— А дырочка откуда? — спросил он у Атахана, обрадованного находкой.

— Да, тогда повезло мне. Мы вдвоем были в наряде у речушки. А она в том месте мелкая. Вброд можно перейти. Диверсанты и разнюхали. Перейти мы им дали, а путь назад отсекли. Ну, короче, в перестрелке пуля угодила в фуражку. Я это заметил, когда мы, связав их, привели на заставу, а одного на себе пришлось тащить: ранил его в ногу, иначе бы ускользнул.

Глаза Павлика сверкали. Ему чудилось: он, Павлик, отсек путь отступления диверсантам, его, Павлика, чуть не сразила вражеская пуля.

— Знаете, я с вами побуду! Не беспокойтесь. Вечером никто не заметит, я пальто свое и два чужих положил на постель, накрыл «с головой», словно сплю. Мне с вами побыть хочется. Так хочется! Расскажите мне о границе, о службе, очень, очень прошу!..

Уговаривать Атахана не пришлось: этот пацан спас его! А если бы и не спас, — нравился Атахану, напоминал о собственном детстве.

Атахан не пожалел красок. Он нечасто встречал такого благодарного и восторженного слушателя.

Незаметно выросла горка скорлупок от фисташек на развернутой газете около Павлика и Атахана. Павлик так и тянется к Атахану. Тот рассказывает ему о годах своего беспризорного детства. Павлик не выдерживает, смахивает слезу и — прикажи — все сделает для своего Атахана.

Какое-то щемящее молчание опустилось, придавило их… Каким взрослым и сильным ощутил себя Павлик после слов Атахана: — «Ты понимаешь меня, дружище. Тебе первому всю свою жизнь рассказал». — Атахан огромной рукой провел по руке мальчугана.

Павлик чувствовал тоску в голосе своего друга. Горе друга стало и его горем. Долго он искал слова утешения, но так и не нашел их; в растерянности погладил обшитый черным атласом чехол от ножа.

— Это вы Юльке нож подарили?

Атахан кивнул:

— Скучаю я без Юльки и Наташи. Как мне хорошо с ними было!..

В коридоре послышались шаги.

Атахан торопливо сунул под подушку газету с фисташками. На пороге появилась Людмила Константиновна:

— Ты здесь, Павлик! Который день не даешь отдохнуть Атахану!..

Павлик понурил голову, спрятал под мышкой чехол от ножа и вышел из комнаты. Он затаился за дверью.

Людмила Константиновна села на стул. В руках у нее был распечатанный конверт. Она указала на него:

— Только что получила письмо из Крыма. Большую радость ты доставил парню. Большую! Пишет твой крестник, что попал не в санаторий, а в настоящий дворец! — Какая-то догадка заставила ее нахмуриться: — Но если, Атахан, ты ему свою путевку отдал, то это уж слишком! Как мне в голову это раньше не пришло? Я бы такого не допустила!.. — Она придвинула стул ближе к кровати, вздохнула с упреком: — Ох, горе мне с вами, — она по-матерински не разделяла никого. — Кто-то с месяц назад назвал Павлика сынком… — Людмила Константиновна приблизилась к двери и, осторожно отворив ее, выглянула в коридор. Дверь открывалась наружу и заслонила от нее Павлика. Старая воспитательница вернулась на свое место и на всякий случай заговорила шепотом: — С тех пор Павлик голову потерял. Не спит, не ест, ждет, когда за ним придут. Такой впечатлительный!.. А с твоим появлением начал от занятий отлынивать. Не знаю, что с ним делать…

— Я его беру к себе! — решительно сказал Атахан. — Парень он добрый. За эти дни я привык к нему. Отдайте его мне! — настойчиво попросил Атахан.

— Не торопись! — возразила она. — Сейчас у тебя такие условия в пустыне, об этом и думать нечего.

— Да это ж я его сынком назвал! Вы вспомните, как я своего отца ждал… И не дождался… Я же понимаю душу ребенка. А условия пусть вас не пугают. В школу отдам учиться. Договорюсь с толковой женщиной, чтобы присматривала. Все для него сделаю, все!

— Нет, нет, Атахан, — жестко отказала воспитательница. — Я надеюсь, у тебя все образуется с Наташей. А Павлик может стать помехой, преградой. Неизвестно, как она поведет себя, если у тебя будет чужой ребенок.

За дверью Павлик слышал весь разговор.

В своей засаде он оцепенел. Его глаза вспыхнули злым огоньком, и он прошептал: «Наташа, я тебе моего отца не отдам!» — Он закрыл лицо руками. Маленькое тело поглотила полутьма коридора.

Людмила Константиновна спросила?

— Ты очень ее любишь, Атахан?

Под ее сочувственным взглядом он смущенно опустил глаза:

— Хотел быть отцом Юльки. — И вдруг у него вырвалось: — Не могу без них! — и отвернулся.

…Рассвет протиснулся в коридор. Павлик от усталости опустился на пол и тут же заснул. Он не слышал их шепота, не видел, как Атахан вышел из палаты и, крадучись, двинулся по коридору. Не знал мальчуган, каким виноватым чувствовал себя Атахан, как будто он дал слово и не сдержал его. И хотя слова Павлику не давал, он казался себе ничтожеством. Он пересек двор, взялся за ручки мотоцикла, не испытав привычной бодрящей упругости машины. Пожалел, что не может уехать неслышно. Не заводя, провел мотоцикл шагов десять — двенадцать…

Звук мотора бросил Павлика к окну, откуда он недавно вылезал. Павлик ухватился за подоконник, высунулся и увидел в клубах пыли странно ссутуленные плечи и виновато опущенную голову Атахана…

Давно осела пыль, а Павлик все смотрел и смотрел в окно. Он решил добраться до того аула, где жила Наташа, которая мешала ему стать сыном Атахана, и сказать ей, что Атахан — его! Но слишком был еще памятен страх недавней ночи, поэтому Павлик заколебался. Он вернулся в спальню, оделся. «Нет, надо идти…» — не очень твердо приказал он себе. Услышав шаги Людмилы Константиновны, в одежде забрался под одеяло. Закрыл глаза на секундочку, а открыл их и увидел — окна светлеют.

Павлик подхватился, взял для храбрости чехол от ножа, проскочил босиком коридор, спустился с крыльца, надел тапочки. В путь! И вот он на улице… Он знал, этот аул — направо, знал — до него далеко… А сколько километров, да и что такое километр, Павлик не представлял. Для утверждения собственного достоинства он замахнулся чехлом на двух дерущихся голенастых, худосочных петушков. «Противники» отступили.

Павлика ободрила победа, и он зашагал дальше, засунув чехол за пазуху. Он мог и без оружия справиться с кем хочешь.

По дороге шли два похожих, как братья, толстых туркмена.

В одинаково пышных бараньих шапках — тельпеках, в одинаково нарядных плотных ватных халатах, в тонких, легких сапогах с калошами. Оба солидно оглаживали жидкие смоляные бородки, важно кивали, перемешивая русские и туркменские слова:

— Видел — не скрывай, не видел — не болтай! Так ему и скажу!

— Слушай! Зачем так строго? Ищешь друга без недостатков — останешься без друзей!

— Ты, может, и прав, а все же смешно, когда колючка себя считает садом, а уксус — медом. Так я ему прямо и скажу…

— Слушай! Зачем так строго? Не бей ногой в чужие двери, ударят и в твои.

Они заговорили по-туркменски, кивая, покачивая тельпеками, а завидев Павлика, примолкли, значительно погладили свои бородки.

— Эй, мальчик! Ты откуда? Куда спешишь?

Павлик назвал аул.

— Чей же ты?

— Моя мама… ну вы не знаете, она… она… там в больнице… она… Наташа…

Один туркмен быстро, печально и соболезнующе сказал что-то по-туркменски. Павлик уловил слово: «Гюльчара».

Другой потупился и тоже соболезнующе и еще печальней промолвил дважды: «Гюльчара, Гюльчара…»

Павлик быстро оставил их позади, но неясная печаль коснулась и его. Он подумал: наверное, его хватились, ищут. И прибавил шаг. Из-за дувала оглушительно забрехала собака, с противоположной стороны ей отозвалась другая, потом третья…

Лихость покинула Павлика. Он на всякий случай выбежал на середину пыльной улицы и припустил что есть духу.

Павлик бежал, а собачий лай следовал за ним. Казалось, волкодавы перепрыгнут через дувал или сорвутся с цепи. Покалывало в боку, но он бежал и бежал, иногда проверяя, цел ли чехол. А мысли мешали ему: «Может, зря? Я и дороги не знаю. И никого не знаю. Заблудиться могу… А собак сколько! Ой, вон милиционер!» Он споткнулся и полетел в канаву, ударился коленкой, плечом и головой. Хотел разреветься, но услышал голос: