Юлька наклонила кувшин, полилась узкая струйка воды. Он деловито намыливал исцарапанные руки, стараясь утаить от Юльки ушибленную правую. Полотенцем вытерся старательно, как учила Людмила Константиновна, сказал:
— У моего отца тоже такое полотенце с петухом!
— А где он, твой отец? — осторожно спросила старая Гюльчара. Наташа придвинула Павлику тарелку с едой, налила молока в стакан с золотой каемкой.
— И стакан — как у моего отца. Мой отец на войне задержался. — Он начал ожесточенно есть.
Женщины переглянулись.
— Отец мне всегда все доверял, и Атахан дал задание. — Он взглянул на рисунок с изображением ножа, отложил хлеб и ложку, вынул из-за пазухи чехол. — Вот это Атахан просил передать вам, — волнуясь, произнес Павлик с особой торжественностью. — Он взял у Юльки нож, вложил в чехол и прикрепил к детскому коврику над постелью. И опять налег на мясо и пшенную кашу, щедро сдобренную куском золотистого сливочного масла.
— А как твою маму звать? — спросила Юлька.
Павлик сделал вид, будто никак не может прожевать, а когда дальше тянуть было нельзя, отважно соврал:
— Людмила Константиновна!
Наташа задумалась, стараясь припомнить, где она слышала это имя.
— Тебя Атахан прислал передать чехол, а… больше ничего? — с надеждой спросила Наташа.
— И больше ничего!
Наташа поднялась со стула, достала чистую простыню, сменила наволочку, разобрала свою постель. Достала еще одну старую, но сверкающую белизной накрахмаленную простыню.
Глаза Павлика стали сонными. Он клевал носом.
— Приляг, отдохни! — сказала Наташа.
«Совсем как Людмила Константиновна, — подумал он. — И совсем нет. И не ври, очень похожа. Ты задремал, тебе послышалось. Это сказала Людмила Константиновна: «Приляг, отдохни!»
— Да нет, — вяло заупрямился мальчик. Гюльчара неслышно снимала с него курточку. Наташа придвинула таз. Юлька вылила из кувшина остатки воды, встряхнула его над тазом, чтобы все, до капельки. Подала кусок туалетного мыла. Павлик разулся, постарался спрятать свои тапочки, сунул их подальше под кровать Наташи. Вымыл ноги.
Погладив Павлика по голове, Наташа взялась за таз.
— Да я бы сам, Людмила Конст… — он осекся. — Я бы сам.
— Ничего, ничего. Ты же не знаешь, куда. Приляг, отдохни.
Она вышла.
Павлик сидел на маленькой табуретке, ему было хорошо. Рука, ушибленная камнем, раздулась, но вроде не болела. Он блаженно потянулся, увидел на коврике над Юлькиной кроваткой нож в чехле, улыбнулся. Улыбнулась и Юлька.
— Приляг, приляг, Павлик, — входя, попросила Наташа.
— Я спать не буду! — сурово предупредил Павлик. Наташа легко подняла его, уложила, укрыв простыней, задернула занавеску, чтобы свет не падал в глаза. Обернулась: Павлик спал…
Наташа достала ножницы, нитки, куски материи, взяла куртку Павлика. Гюльчара, стараясь не шаркать, вышла; выскользнула за ней на цыпочках и Юлька. «У меня и нож, и чехол, и… — она чуть не сказала себе: — И Павлик… А что если бы такой брат у меня был? Я дралась бы с ним… Я бы ему нос оторвала. Но зато… если бы от мамы доставалось, то мне — меньше… А вдруг мама стала бы его любить больше, чем меня… Такого-то курносого и в веснушках! Да у него и своя мама Людмила… Людмила… Людмила Константиновна… И у отца такое же полотенце с фазаном. Ему хорошо, его отец на войне задержался. А мой погиб, нет у меня папы…»
Она неторопливо спустилась со ступенек, посмотрела, как ловко юноша вскочил на коня, как он, точно влитой, выпрямился в седле, обернулся с улыбкой, и солнце вспыхнуло на слитке его зубов. Он помахал девушке, и она выскользнувшей из больничного халата бледной рукой тоже взмахнула на прощание.
— Скоро в армию, — сказала девушка пожилой женщине. Та, пригорюнившись, сидела в садике и, подперев щеку ладонью, смотрела вслед всаднику.
— Лихой джигит… А дождешься?
Девушка мечтательно улыбнулась.
Тогда и Юлька подняла руку, помахала ему: может быть, он попадет служить на ту пограничную заставу, где был Атахан…
Тут около ограды Юлька заметила рыжего мальчишку — главаря. Юный защитник обиженных и оскорбленных стоял и ждал заслуженной, завоеванной благодарности. Юлька показала ему кулак и быстренько направилась к ограде. На секунду подняв прижатые друг к другу кулаки, она начала отчитывать рыжего рыцаря:
— Это же Павлик! Я его давно знаю. Это я его в воду спихивала, а сама поскользнулась. Он меня вытащил…
— Ну? — пораженно протянул рыжий. — Врешь!
— Ей-богу, не вру! — побожилась она и покосилась на деда. Тот подремывал.
— Он у тебя нож отнимал? — дознавался рыжий.
— Отнимал! — передразнила Юлька. — Сам ты отнимал… Да не отнял. Вот тебя завидки берут!
— А ну тебя! — Рыжий с оскорбленным видом отвернулся: — Художница-воображала!..
Гюльчара разносила больным обед.
А Наташа сидела над письмом:
«Атахан, обращаюсь к вам так потому, что думала и думаю о вас. Что скрывать!.. Думаю и о себе: почему потянуло в Каракумы? Здесь я нужней. Первая встреча была не с Каракумами, а со своей слепотой: была обманута. Пустыню встретила в нем — в образе того, кого, думалось мне, послала судьба. Он мне принес зло, обокрал душу. А зачем пишу вам? На расстоянии при разлуке с вами (она тщательно зачеркнула «при разлуке с вами») почувствовала вашу искренность. Виновата перед вами за свою резкость, из-за нее вы, не долечившись, оставили больницу… Жизнь меня научила отстаивать то, что отстоялось в душе. Поступать так, чтобы дальше не оступаться. Раньше я отвечала за себя, а ныне и за дочь… Она вспоминает вас, рисует… Хочу просить вас не ловить змей, беречь себя, не сердиться на меня. Вспоминаю вас после появления этого славного Павлика. Ума не приложу, зачем он пришел? Его слова, якобы он прислан вами, не убеждают меня: зная ваш гордый нрав, клянусь здоровьем дочери, вы никого не посылали ко мне. Да и пустить ребенка в такую даль… Нет, этого не могли сделать вы. Может, вам странными кажутся эти строки, но Юлька помнит вас, ждет, несколько раз обмолвилась, назвав вас папой… Говорят, есть судьба. А ведь судьба — это и встречи. Встреча порой превращается в судьбу… Так стали моей судьбой Каракумы, где работала до этой больницы и где, чует мое сердце, еще поработаю. Пустыни, как таковой, нет. Самая страшная пустыня — пустыня души эгоиста… А кроме нее — жизнь всюду! И жить везде хорошо!..»
Наташа подняла глаза, подумала: послать ему заодно письмо Лейлы или нет? Встала, сняла с книжной полки томик стихов Шефнера, вынула оттуда письмо Лейлы, как бы мимоходом заметив стихотворение об охотнике: он не погасил костра на привале. Огонь погнался за ним и настиг его. Так и совесть… Наташа открыла чужое письмо, будто что-то могло измениться в нем за это время. Тогда не обратила внимание на слова: «Я вкладываю в этот конверт другой, с обратным адресом, запечатанный. Знаю, вам не то что слово написать, но и сказать его трудно. Поэтому, если разрешите мне быть около вас, пусть этот конверт опустят в почтовый ящик. Если же нет, ваше молчание будет ответом…»
Наташа внимательно заглянула в конверт. Другого конверта не было. Послал ли он его? Если нет, оно бы осталось. Неужели послал? Но если бы послал, она бы приехала немедленно…
Наташа вернулась к своему письму, но, взяв ручку, снова задумалась. Послать ее письмо? А что написать? «Вы забыли тут письмо какое-то, пользуюсь случаем, посылаю с Павликом…» Какое-то… Я его прочла, я знаю, о чем оно. Ну и что? А кто бы не прочитал на моем месте? Кто бы?! Игорь! Игорь? Да, Игорь не прочитал бы. Немало недостатков, любит и покрасоваться, особенно в своей летной офицерской форме, а не прочитал бы. Честь не позволила бы… Откуда ты знаешь? Ты сама раньше могла поручиться за себя, что никогда не заглянешь в чужое письмо… И все же Игорь бы не заглянул!»
Ручка торопливо выводила:
«Вместе со своим письмом посылаю и другое, оно лежало в вашей палате, под скатертью на тумбочке…»