Двухметровый гигант, техник Алексей Денисюк, потер руки, вымазанные в масле, и улыбнулся плутовато:

— Скоро пересядет старший лейтенант, ну да и мы с ним…

— О чем ты, Алешка?

— О чем? О скором расставании с поршневыми! И да здравствует реактивная!

— Ну, это все мечты, — слукавил Иванов, втайне радуясь совпадению их желаний и предположений.

— Почему мечты? Нам, технарям, кое-что известно раньше, чем вам, летунам…

Размахивая рукой, к ним бежал, придерживая пилотку, моторист Зубарев:

— Товарищ старший лейтенант, вас к командиру полка!

— Есть! — Игорь подмигнул Алексею, кивнул Зубареву и побежал. — Ну вот, дождался! Наверняка речь пойдет о реактивной. Готов! Я готов!

Но его ждал полет на «кукурузнике». Судьба Павлика звала его, хотя он не знал, что потерялся в пустыне именно Павлик.

Известие об исчезновении ребенка всполошило десятки людей. Поднял в воздух «кукурузник» и Игорь Иванов: приказано осмотреть на бреющем полете места возможного нахождения мальчика.

Песчаная буря приутихла, набирая силы для новой атаки, а старший лейтенант Игорь Иванов только оторвался от взлетной полосы. Пролетел над больницей Наташи, по некогда было помахать крыльями. Дороги минуты, секунды… Если в пустыне положить куриное яйцо в песок, то через несколько минут оно спечется всмятку. Игорь знал от друзей-пограничников, что овчаркам, ведущим преследование, надевали специальные чулки на лапы (иначе лапы тут же потрескались бы в кровь), а на головы — специальные шапочки. Раскаленное солнце способно убить… «Пожалуй, буря к месту: не так печет», — думал Иванов, минуя льнувший к арыку аул и спускаясь над дорогой, пронзающей неподвижные пески. Колючки, перекати-поле, саксаул. Лысые округлые сопки… Пошли сыпучие, зыбучие пески. Что это за точка? Так, взять левее, снизиться. Над чем-то сгрудились шакалы… Еще ниже…

Шакалы прянули в стороны от грохота мотора над самой головой.

Разворот. Ух, мертвый верблюд. Пески, пески, пески… Ребристая зыбь, пустыня, а в ней где-то мальчик… Один…

Игорь ведет машину еще ниже, сбавив обороты, летит по воображаемой синусоиде, стремясь возможно тщательнее осмотреть участок. Мысли путались. Вспомнились Юлька и Наташа. Пропавшему мальчику, говорят, лет шесть — как Юлька. А какая девчонка! Дичится! В маму! Нет, пожалуй, Натка не дичится. Ну и пустыня… Сгинет человек, и никто не заметит. Будто и не было его на земле.

Игорь Иванов вел машину ловко и осторожно. Такие не ищут опасности, но и не избегают ее… Ему один на один довелось прижать и заставить приземлиться чужой самолет, вторгшийся в наше воздушное пространство. И он не задирал нос, когда его поздравляли с трудной победой.

Из кабины самолета видна часть пустыни. Ветер — гениальный зодчий и архитектор — изваял из песков серповидные барханы. А здесь он легко, точно они невесомы, несет пески и укладывает их в прямоугольные гряды, вытягивая их в направлении своего полета. А это — словно рисунок будущего ковра. Прихотливы узоры, нанесенные ветром на песках… А как здесь бывает весной! Вся пустыня живет ожиданием весны! С какой нежностью и благодарностью приемлют пески каждую каплю воды! Игорь не раз видел шествие весны в Каракумах. Сперва на тонких пальчиках — на темных сине-зеленых, с лиловыми цветочками, кустиках гелиотропа она вступает в пески. Целые лужайки залиты лиловыми звездочками гусиного лука — голубые, синие, розоватые, белые крохотные цветочки. И вот уже весна зажигает барханы, рдеет, багрянится, полыхает тюльпанами. Кажется, даже с самолета ловишь животворный запах цветения. От маков, как летящие в небо костры, пылают сопки. Какое буйство жизни в цветах! А потом по-черепашьи медленно тянутся дни раскаленного лета, горячей осени, бесснежной зимы!..

Прошло около двух часов, как Игорь, порыскав над песками, взял в сторону буровых, низко-низко прошел над сторожкой, из которой, пошатываясь, вышел взлохмаченный человек.

Снизился совсем. Со стороны могло показаться: вот-вот заденет, зацепит колесами за песок. Какой-то бугорок… Что бы это значило? Не показалось ли? На ровном месте бугорок… Он поискал место для посадки. На всякий случай развернулся, низко прошел над человеком с растрепанной бородой и рукой указал направление к тому бугорку, потом пролетел туда, сделал несколько низких кругов над бугорком, силясь показать идущему от сторожки, что здесь что-то или кто-то…

Снова подлетел к нему. Человек задрал бороду, скошенную порывом ветра, и, повинуясь безмолвному сигналу летчика, пошел, поплелся к тому месту, где самолет делал круги.

Заросший бородой, с глазами, по-рачьи красными от беспробудных попоек, в заляпанном халате, брел сорокалетний мужчина. Он работал смотрителем на буровой. Брел куда глаза глядят, прикладывался к бутылке, иногда оглядывался на свою сторожку с одним оконцем и грозил ей кулаком. Погрозил кулаком и летчику. И забыл о нем. Очнулся от гула над самой головой и машинально пошел туда, где настойчиво кружил самолет.

Смотритель шел и вспоминал свою жизнь. Когда-то он был веселым и общительным человеком. У него были друзья и общие с ними интересы. Грянула война. В сражениях у Днепра его тяжело ранило. Плен, концлагерь. Бежал, но его нашли в лесу, схватили и, избив, бросили в концлагерь. Опять бежал… И опять — концлагерь… Когда после войны вернулся домой, понял: друзья отвернулись от него, избегают с ним встреч. Это окончательно сломило его. Искал утешения в водке. Но разве уйдешь от самого себя?.. Не заметил, как втянулся в эти омерзительные попойки. Собутыльники стали его «общественным мнением». Однажды он понял, какая нелепость искать среди них какого-то удовлетворения, но жить иначе уже не мог. Опустился, потерял человеческий облик. Вырвался к одиночеству, будто бы и не был до этого одинок в их окружении. Нет, нет, лучше быть одному, в сторожке смотрителем. Он шел сейчас по пустыне, оглядываясь. Буровые вдруг показались огромными бутылями водки.

Прошумел самолет.

Буря усиливалась, секла до лицу, песком забивала нос, рот, глаза, уши.

Шуршала неоглядная рябь движущихся песков, и он хотел повернуть обратно, уберечь глаза и лицо, но этот дьявольский «кукурузник» все кружил над одним местом, и почему-то против ветра наперекор себе бородач тащился к тому месту.

Глупый суслик выкатился из норки, встал на задние лапки, как вылепленный из глины и песка округлый кувшинчик, из него пролился свист: ему буря нипочем, вторит в лад ее нарастающему свисту. Или присвистнул суслик от удивления: перед ним поднимался и опускался холмик… Что-то живое? Песок струился, натекая на холмик, обволакивая его тончайшими слоями, песчинки цеплялись за песчинки, холмик рос. За него спряталась черепаха, вобрав под клетчатый тускло-пепельный панцирь лапы и голову, напоминающую змеиную. Суслик пискнул и поспешно скрылся в норке: боком, перекидывая голову и хвост, передвигалась эфа, чей укус смертелен. Эфа, мстящая всем за свою ползучесть, за свой невыплеснутый яд, подползла к холмику. Из холмика показалась детская исцарапанная в кровь ладошка. Павлик в беспамятстве повернулся. Черепаха убралась восвояси. А эфа подняла заостренную голову и студеными вертикальными зрачками присмотрелась.

Самолет Игоря шел очень низко. Удар бури накренил правое крыло над самой эфой, а Игорь инстинктивно прибавил обороты. Мотор взревел, струя песка, подхваченная порывом бури и струей ветра, отброшенного пропеллером, хлестнула эфу. Змея приникла к песку, а Павлик так же в беспамятстве убрал ладошку.

К мальчику, обросшему песком, эфа приблизилась вплотную. У него приостановилось дыхание. Эфа, помедлив, поползла по его телу, перебрасывая свою голову и хвост. Она как бы ударяла, подхлестывала, вызывала его ожить, пошевельнуться, чтобы сразу же умертвить свою жертву. Но он был как мертвый. И змея по его плечу, по лицу протянулась метровой петлей…

Самолет Игоря Иванова чуть не коснулся колесами этого барханчика, а струя ветра, страх и неожиданность столкнули эфу с мальчика, и она заторопилась к норке суслика.