Лихорадило от предчувствия встречи с больным ребенком и с Атаханом. Первый выезд — врачом. И, может быть, встретится с Атаханом. Может, и нет. Поселок не так мал. Порой люди живут в одном доме и годами не встречаются. Как знать: вечером приехала и ночью уедет!.. Но что с ней? Ожидание, тревога, страх, почти ужас охватили ее. «Эх, если бы рядом был Игорь!..» Проехали бараки, Людмила Константиновна опустила стекло, выглянула…

— Людмила Константиновна! — от этого голоса все всколыхнулось в Наташе. — Людмила Константиновна! — От медпункта с каким-то пузырьком в руке бежал Атахан.

— А он поправился! — вслух заметила Людмила Константиновна.

Наташа не могла пошевельнуться. А голос Атахана уже был рядом.

— Людмила Константиновна!

Машина стояла под фонарем, и, наверное, поэтому Атахан так встревожился, увидев кровоподтек на лице воспитательницы.

— Где вы так ушиблись? Немедленно в медпункт. Я провожу вас.

— Да нет, не больно, — трогая свой лоб, ответила Людмила Константиновна и, на удержавшись, потянулась из машины, поцеловала Атахана в небритую щеку.

«Что это она его целует? Какой красивый! Как изменился! Вот он какой!» — с неожиданной радостью и ревностью подумала Наташа, наблюдая, с какой нежностью помогает Атахан выйти из машины Людмиле Константиновне, почти вынося ее и осторожно опуская на землю.

— Павлик спит? Или ты ему по доброте душевной гулять так поздно разрешаешь?.. Что с тобой, Атахан? Отвечай! — Людмила Константиновна оперлась на его руку и подозрительно посмотрела на бутылочку с микстурой. Бутылочка поблескивала под фонарем.

— Выживет ли? Не знаю! — пошевелил он губами, и у Людмилы Константиновны болезненно сжалось сердце.

— Так это к нему врача вызывали?

Атахан не успел ответить.

Из машины выдвинулась рука с чемоданчиком, выскочила Наташа. Она поспешно поздоровалась и, не взглянув на Атахана, суше, чем хотела бы, спросила:

— Где он?

Наташа взяла на ходу из рук Атахана бутылочку с микстурой, внимательно прочла надпись на этикетке и с Людмилой Константиновной заспешила вслед за Атаханом.

Тут же, за бараком, была юрта. Дверь в юрту раскрылась и Наташа скорее поняла, чем разглядела: Павлик! В его руке был зажат рисунок Юльки. В свете керосиновой лампы рисунок казался выполненным черным карандашом, а Павлик — мертвым.

Миг — и Наташа у его раскладушки. Миг — и она ищет пульс. Ее колотит всю. Есть пульс? Или кажется? Какое робкое, замирающее биение! Мелькнула сумасшедшая мысль: держать за руку, не отпускать, тогда он не умрет! Но, присев на низкую узенькую скамейку, она уже открывала чемоданчик. Вот и шприц. Вот камфара. Она набрала камфару в шприц.

— Здесь доктор? — встревоженно заглянула в юрту жена главного механика. — Здесь доктор? Ее там очень, очень спрашивают.

Наташу поразила худоба ребенка. На мгновение почудилось, что это Юлька. Холодеющая ручонка…

Укол внутримышечный… Пульс? Пульс?! Пульс?!

Такой тишины Наташа не помнила в своей жизни. Ну же! Ее пальцы, лежа на запястье ручонки Павлика, молили, заклинали, вызывали пульс. «Если сочту до десяти, а пульса не будет, значит — все. Раз, два, Павлик, живи! Три, Павлик, прошу, умоляю! Четыре! Павлик, ты мне так нужен! Пульс! Пульс?» Теперь боялась поверить, боялась шелохнуться, чтобы не спугнуть его.

Рядом, закрыв глаза рукой, стоял Атахан.

Пульс! Пульс!! Пульс!!!

— Доктор! Там вас очень спрашивают!

Людмила Константиновна прильнула к Павлику:

— Это я… Людмила Константиновна!

Но мальчик лежал без движения.

Еще укол.

Ребенок задышал судорожно, но задышал! Что-то пролепетал в бреду.

— Доктор! Доктор! Вас очень спрашивают! — задыхаясь от спешки, с тревогой окликнула Наташу женщина.

Наташе показалось, что Павлик оживает, приходит в себя. Тут ее еще тревожней и настойчивей окликнули снова. Захватив с собой чемоданчик с инструментами, она вышла из юрты. Жена главного механика — полная, дородная, с гордой, высоко посаженной белокурой головой, с двумя кольцами на безымянном пальце левой руки, взяла Наташу за локоть и повела по улице:

— Тут вас опять спрашивали.

Она с недоверием покачивала головой, говорила, что, мол, этих людей она знать не знает и ведать не ведает.

Наташа еще душой была с Павликом. Поэтому, не слушая ее, ускорила шаги и вошла в темный тихий домик.

Ее взяли за левую руку чьи-то безвольные потные пальцы:

— Идем!

Жена главного механика постояла у парадного, прислушиваясь к удаляющимся шагам и поправляя кольца, опять покачала головой.

Настораживаясь и ничего не различая в чернильном мраке, Наташа прошла десять ступеней, пролет и еще десять ступеней. Потная рука тянула ее за собой.

Дверь отворилась. На Наташу пахнуло свежим раствором побелки, зажелтел свет керосиновой лампы в глубине пустой комнаты.

Возле окна на козлах, сбитых в виде стола и покрытых газетой, виднелись бутылки с коньяком, мясные и рыбные консервы, ломоть хлеба и банка баклажанной икры. Одна бутылка была пуста, другая почти допита, две другие — открыты, но не начаты. На дне стаканов коричневым цветом чая мерцал коньяк. В углу — ведро с побелкой, пульверизатор, замызганная табуретка, толстая прямоугольная скамья.

— Где больной? — оробев, спросила Наташа, увидев выступившего из мрака «поводыря». Злополучный Курбан поправил галстук.

— Здесь больной! Здесь тяжело больной!

И Наташа чуть не кинулась навстречу пьяному, но долгожданному, неповторимому голосу. Она ступила вперед.

Из-за двери в чесучовом костюме вышел Георгий — плечистый, сильный, красивый. Руки согнуты в локтях, точно он раскинет их для объятия или прижмет к своей груди, прося прощения. Но Георгий ли это? Да, конечно, он стал еще крупнее, массивней.

Он сделал к ней шаг, она — к нему…

— Музыка, туш! — Пьяный Курбан ударил одной консервной банкой о другую. Куски мяса шлепнулись на пол, капли соуса обрызгали чесучовый пиджак, чемоданчик Наташи.

— Кто этот человек? — отступила Наташа, указывая на Курбана.

— Где человек? Какой человек? — отступил и Георгий. — Не обращай внимания!

— Не обращай внимания! — поддержал и Курбан. — Что? Это я — не человек? Что? Не обращай внимания! — и снова, поправив галстук, чуть не сорвал его с шеи. Потом снял его и повесил на дверную ручку.

Пошатываясь, Георгий прошел к столу, вывернул фитиль, лампа зачадила. Налил остатки из бутылки. Не хватало. Долил из другой.

— И этот тяжелобольной — я! — Он смотрел в ее лицо, на первые морщинки у рта, в ее глаза. Мгновение назад Наташа рванулась к нему, но сейчас отстранилась. — Я могу вылечиться при единственном и непременном условии — если мы будем вместе… Хватит! И ребенок у нас — во какой! На большой! И хватит! Довольно разлуки! — Он видел, как, оставаясь неподвижной, она отдаляется, ускользает, исчезает, хотя можно шагнуть, тронуть ее за руку.

Зрение и интуиция не обманывали. Находясь в разлуке, она была ближе к нему. А сейчас — она ощущала, видела это — сейчас между ними возникла пропасть, которая ширилась… А внутренний голос шептал ей: «Ну пусть он пьян, но он просит прощения, он готов вернуться. Что тебе еще? Не об этом ли мечтала?»

— Я встретился сегодня с Игорем, он привет тебе передавал! — Георгий поднял стакан, другой взял Курбан и, пошатываясь, протянул ей.

Она не шевельнулась. «Врет, врет! Никогда Игорь не передавал приветов ни ему, ни мне. Увидеть мог случайно, но привет? Нет, Игоря я знаю. Он прощать не умеет… А надо ли? Возможно ли прощать предательство? Но предательство ли было, если он разлюбил? А может, я так думаю, потому что охладеваю к нему? Совсем недавно я старалась, могла, готова была простить ему все. А теперь?»

Георгий шагнул к ней, взял за руку. Но для нее эта рука была чужой. Огарков почувствовал это. И пальцы его разжались. А сердце стиснуло: почувствовал, что любит Наташу. Любит! Он любит эту женщину так, как никогда никого не любил и не будет любить! И он будет сражаться за нее!