Наташа открыла коробочку. В ней в два ряда лежали запаянные ампулы. Под ними белело наставление. Наташа попыталась прочитать, но буквы прыгали перед глазами.

— Прочти ты, — почему-то на «ты» обратилась Наташа к Атахану, но он в суматохе не заметил этого. — Нет, нет, я сама. — Прочла, покачала головой, прикусила губы.

— Боюсь, это не то… — положила коробочку на табуретку, около раскладушки.

Не раз смотрел Атахан в глаза смерти, не раз змеиной головой она целилась в него. Не раз смотрел в глаза нарушителя, один на одна над пропастью. Сантиметры решали все! Не раз у виска свистели пули, а одна пробила фуражку. Не раз бывало страшно. Но перед закрытыми глазами воскового Павлика, который стал для него всем в жизни, он испытывал почти мистический ужас. Что-то роковое было в задержке с приездом врача, с «ночным вызовом» Наташи к Огаркову, наконец, с тем, что, никогда и ничего не забывая, Карпенко забыл самое главное!.. Павлик как бы таял, жизнь уходила.

Атахан не мог смотреть в лицо, в закрытые глаза Павлика.

— У меня кровь первой группы. Возьмите… дайте ребенку.

Наташа отрицательно махнула рукой.

— Опять перебои сердца, — услышал он шепот. — Опять перебои… Пульс… Пропадает… Нет, нет пульса… Вот как будто пробивается, нет, опять нет…

— Неужели нет надежды? — спросил кто-то.

Он сам суеверно боялся произносить это слово и не отваживался спрашивать. Повернулся, увидел лицо Наташи. Словно уже все силы отдала Наташа ребенку. Она была бледнее Павлика, нестерпимо блестели ее сухие глаза.

— Неужели нет надежды? — покорно спросила жена главного механика.

— Тихо! Тихо! — хрипло оборвал ее Атахан. — Нечего живого хоронить! Наташа, я верю Карпенко больше, чем себе, его лекарство меня спасло. А это, он клянется, сильнее. Оно проверено. Ведь если, — он чуть было не сказал «если надежды нет», — ведь если медлить… Попробуй! Ну!

Как она медлительна, Наташа, будто это не ее руки и не ее пальцы! Она смотрит на шприц и не видит.

— Вот шприц!

— Где?

— Вот он, перед тобой.

Теперь не надевается игла, выскальзывает. Наташа еще колеблется! Но как поторопишь?..

Вот наконец она берет ампулу, надламывает. Руки ее дрожат. Не ту ампулу взяла!.. Нашла и взяла нужною. Зачем-то снова читает наставление, роняет ампулу. У самой земли подхватывает ее…

— Пульс исчез!

А движения ее рук все еще медленны, почти сонны, словно в кадрах замедленной съемки. Но вот наконец укол. Все замерли около Павлика, все ждут… Секунда, секунда… Никто не дышит.

— Нет, — отворачивается жена главного механика. Спина ее содрогается, слезы расплываются по кольцам.

— Бедный Павлик! — уткнулась в ладони Людмила Константиновна.

— Поздно! — И Наташа, держа пустой шприц, встала.

Громко зарыдала жена главного механика.

Заплакала Наташа.

— Шевельнулся! — закричал Атахан.

Все отпрянули и тут же повернулись к ребенку.

Дрогнули веки, приоткрылись и закрылись глаза. Дрогнули губы, и вдруг он открыл глаза, увидел Наташу, зашелестел его шепот:

— Я письмо твое не привез… Рисунки Юлькины привез. Ты не расстраивайся, мама! — Он оторвал руки от груди, потянулся обнять Наташу, но руки его упали.

Полковник Муромцев замолчал, положив руку на горло, короткими пальцами разминая подступивший комок.

Рюмки наши стояли нетронутыми. В окно кухни пробивался утренний свет и смешивался с электрическим. Все было на прежних местах. Разве только блестела поверхность холодильника и отражала первые солнечные лучи. Но как изменилось все! Глаза Муромцева, в которые я неотрывно смотрел несколько часов, казались удивительными.

Евгений Владимирович вздохнул и, глядя куда-то вдаль, сказал:

— Бывают такие несчастья и неудачи, что и думать о них страшишься. Но вот они обрушиваются, вот они должны сплющить нас, раздавить!.. Тут совершенно неожиданно мы обнаруживаем в себе такие скрытые резервы сил, каких и не знали, и стойко встречаем все испытания, еще других ободряем и выходим из схватки более крепкими!

Он, по-моему, обращался не ко мне, а к ним — к Наташе, к Атахану, к Людмиле Константиновне, к Павлику…

Меня так и подмывало поторопить его: «Ну, а дальше, дальше! Жив ли Павлик?»

Евгений Владимирович был так взволнован и выглядел таким усталым, словно провел бессонную ночь возле больного сына, а исход болезни еще не ясен.

«Наверное, Павлик умер», — подумал я.

— Евгений Владимирович! Телеграмма-то…

— Что ж, телеграмма так телеграмма, — и придвинул мне бланк с тюльпанами.

Не скрывая нетерпения, я схватил бланк и развернул:

— Байрамов?! — чуть не выкрикнул я.

— Да, это целая история. Сейчас фотографии покажу.

Зазвонил телефон. Я вздрогнул от неожиданности.

— Вот тебе и фотографии!.. — усмехнулся Евгений Владимирович и подошел к телефону.

— Полковник Муромцев! Здравия желаю, товарищ генерал! Конечно, приятно, коль я оказался прав. Поэтому вчера и настаивал. Спасибо, что, не откладывая, лично выслушали и выяснили… Да, командировочное предписание у меня. Есть! Ровно через час! Есть! Сперва заехать в училище.

Он положил трубку, неосторожно провел пальцами по кованому крючку удочки. Встряхнул левой рукой и вернулся в кухню с невозмутимым лицом.

— Ехать пора? — спросил я.

— Нет, еще немного времени найдется. — Он посмотрел на свои часы: — Впрочем, времени маловато. Ну что ж, сейчас фотографии покажу, — застегивая китель, встал и вышел из кухни.

— Нашли фотографии? — спросил я нетерпеливо.

Из комнаты раздался его смех: раскатистый, неожиданный, очень молодой. И я улыбнулся — так заразительно он смеялся.

— Хороша моя женушка! Мне приписывает склероз… Но сама укатила лечиться, а ключи от комода увезла. Да, не видать нам с вами этих фотографий, — перестав смеяться, сказал он из комнаты. И опять послышался его смех: — Не первый раз! Однажды мою фуражку второпях к себе в чемодан положила и долго утверждала, будто это я ее разыграл. А мне впору тогда в разгар лета папаху надевать. И ведь молодая еще. Относительно, разумеется. — Он вернулся в кухню веселый, представляя, как его благоверная обнаружит на курорте в чемодане ключи от комода. И усмехнулся.

— Павлик-то выжил? Жив он?

Лицо Муромцева стало жестким.

— Знаете, еще несколько дней продолжалась борьба за него. Еще несколько дней и ночей он был между жизнью и смертью. По сути, соединив Наталью Ильиничну с Атаханом на всю жизнь, он едва не отдал зм это и свою.

— Выжил, значит?

— Он выжил. Наташа, то есть Наталья Ильинична, вышла замуж за Атахана. Павлика они усыновили… Стойте! — Он хлопнул себя по лбу и поспешно вышел в другую комнату. — Нет, показалось мне… Ха-ха! Склеротик! — Он зазвенел ключами. Ключами от комода. Он вышел снова, расстегнул китель: — Сам я их под папку сунул, вместо того чтобы положить на место… Ну что ж, значит, вам повезло. Сейчас принесу любопытные фотоснимки. А впрочем, вот что, — он взглянул на часы, — не успеем.

— Так вы сперва в училище, Евгений Владимирович?

— Да, вот, — он тыльной стороной руки провел по щекам, — побреюсь и — туда. Вы хотите со мной?

— С удовольствием! Тем более, что вы чего-то не досказали…

— Не возражаете, если перейдем в комнату, я побреюсь. Может, и вы, а? Хотите моей бритвой?

В моем портфеле была неразлучная бритва «Эра». Мы перешли в комнату, я удивился обилию цветов (это увлечение жены), увидел три аквариума. Один шаровидный, другой прямоугольный, а третий — довольно узкий параллелепипед. Подсветка, моторчики для нагнетания воздуха, подогрев. Прихотливые растения. Поразительная чистота воды. «А это моя слабость», — улыбнулся Муромцев.

Из специальной коробочки он достал мелких мотылей и, глянув на часы, сказал:

— Да, завтракать им давно пора.

Пока он кормил рыб, я обратил внимание на книжные полки. Тут были книги по истории, по психологии, русские и западные классики, современные авторы…