— Фамилия? — ожил вдруг Норцов.

— Замира Юлдашева. По ее словам, адрес, указанный Налимовым в анкете, оказался несоответствующим действительности. Вернее, действительность оказалась несоответствующей адресу, — опять змеиными кольцами заходили витиеватые фразы, и опять я поспешил Якову Михайловичу на выручку:

— То есть Налимов переехал?

— Вот именно. Тогда мы послали завхоза в милицию за новым адресом. Но и по новому адресу Николая Назаровича не нашли.

— Иначе говоря, он там не проживает?

— По документам домоуправления, проживает. За квартиру аккуратно платит, до пени дело не доводит.

— И какой же месяц у него оплачен?

— О, этого мы не догадались узнать, — Церковенко вежливо восхитился моей детективной изощренностью. — Наш завхоз задавал локальные вопросы. Спросил, есть ли у них такой жилец. Сказали, есть. Спросил, нет ли на него каких жалоб. Сказали, нет. А квартплату, сказали, вносит исправно. Казалось бы, все в порядке. Но Юлдашева вчера трижды ездила к нему — никто на звонки не отзывался.

— Он одинок, этот Налимов?

— Имеет ли семью? Нет, здесь не имеет. Холост. Отец его, лингвист глобального масштаба. Давно живет в Москве. Самого Николая Назаровича, кстати, ради заслуг отца в наш институт и приняли… Директор института принял, — тут же зачем-то уточнил Церковенко.

— А вы-то лично к Налимову ездили?

— Как же, как же! Сам, лично. Вчера же, в десятом часу. Чтобы с соседями поговорить, если Налимова не будет.

— Давайте строго следовать фактам. Вы вошли в квартиру и таким образом установили его отсутствие?

— Ну, разумеется, просто позвонил в дверь, — хохотнул Церковенко, снова отдавая должное моей квалификации. — Возможно, Налимов и отсиживался в санузле. Не утверждаю обратного. Но признаков жизни не подавал. Тогда я постучал в дверь справа. Вышел патлатый пенсионер. Чудаком оказался неимоверным. Открытки собирает, марки, монеты. Древние радиоприемники — главный его конек. Как, говорится, хобби. Скрипка висит на стене. Подумал, скрипач. Так нет же. Бывший товаровед магазина электротоваров. И скрипку держит в память о первой любви. Или о последней зарплате.

Решительно не нравился мне этот атлет Церковенко — несмотря на хорошо отработанные повадки рубахи-парня. Но оборвать его пришлось без учета моих симпатий и антипатий: подпирало время. В вестибюле какое-то там объявление о каком-то заседании висело. Посему я, демонстративно поглядев на часы (признак дурного тона в светском обществе — и высшее проявление корректности — в деловом), заметил:

— Виноват, отвлекаю вас, Яков Михайлович, от сути. Вернемся к Налимову.

— Налимов? — симулируя профессорскую рассеянность, Церковенко сморщил свой беззаботный младенческий лоб. — Не Налимов, пенсионер… Я сразу: давно, мол, видели соседа? Что называется, взял быка за рога…

В конце концов из замдиректора удалось выжать, что старик не столько видел, сколько слышал Налимова шестнадцатого июля. Был жаркий вечер, и старик ковырялся на балконе в своих приемниках. Балкон старика отделен от балкона Налимова тонкой перегородкой. Около двенадцати говор, доносившийся из налимовской комнаты, сначала тихий, внезапно усилился. Старику даже показалось в первый момент, что это сработал старенький СВД-9. Потом он понял, что Налимов и какой-то незнакомый мужчина вышли на балкон. О чем они говорили, старик не слышал, но внезапно в его сознание ворвалось дважды повторенное гостем: «убийство или самоубийство — вот выбор!» А потом раздался демонический хохот и все смолкло.

— Меня ждут товарищи. Небольшое заседание. Локальный вопрос, — говорил между тем Церковенко. — Вы можете пока познакомиться с личным делом Налимова. Во всяком случае, надеюсь, что причины нашей тревоги, пусть и не очень глобальные, вам теперь очевидны.

Отсутствие Налимова в институте можно было объяснить любым из тысячи непредвиденных обстоятельств, окружающих человека в большом городе. И зловещая фраза, бросившая багровый блик на чело Налимова: «убийство или самоубийство!» допускала опять-таки тысячу толкований. Ультиматум. Декламация. Репетиция. Что угодно! Все эти размышления я суммировал в долгом, на весь мой выдох, «да-а-а». «Да-а-а», — в том же меланхолическом ключе протянул Норцов. Пожалуй, он не подражал мне. Пожалуй, он воспринимал ситуацию так же, как и я. Что ж, хорошо, когда между начальником и подчиненным существует взаимопонимание.

Я перелистывал сугубо безличный документ, именуемый личным делом.

— Ему двадцать восемь, сорок третий год рождения, — огласил я. — Зовут его Назым. Почему-то считает, что Николай — элегантнее. Папа и в самом деле профессор… Ага, вот об учебе. «Ввиду того, что не прошел по конкурсу в 1961 году на очное отделение литфака пединститута, поступил на заочное, совмещая учебу и свое творческое призвание с работой в промкомбинате в качестве учетчика, которую выполнял успешно». В скобках: шестьдесят один тире шестьдесят шесть… А ну-ка, доктор Уотсон, какие у вас суждения по автобиографии?

— Слова у этого Налимова больное скучные. Таким слогом болезни стельной коровы описывать…

— Ишь ты, ишь ты! А еще?

— Бездарь он, по-моему, — брякнул Олег.

— Зачем так лихо? Ну, скажем, он не Байрон, он другой. Выдающийся текстолог, к примеру. Тоже неплохо. Меня, честно говоря, смущает сочетание: литфак — промкомбинат. Связи не улавливаю.

Я еще раз вгляделся в фотографию Налимова. Немигающие глаза, круглые, совиные. Губы — точно к оконному стеклу приплюснуты. Меня точно оскоминой прохватило. Зябко поведя плечами, — а было жарко на улице, все сорок, — я закрыл скоросшиватель.

— Как в детской игре получается, — заговорил Норцов. — Знаете, испорченный телефон: кто-то сказал, кто-то услышал… По-моему, нервишки у этого Церковенко пошаливают — вот он и шпарит во все колокола.

— Себя любит, потому и шпарит. Перестраховывается.

— Бо-о-льшой человек, этот Церковенко. Глобальный. Хотя и локальный.

В сопровождении юной лаборантки мы поднялись по шаткой винтовой лестнице в маленькую комнату, уставленную книжными шкафами и стеллажами. Акзамова, заведующего сектором древних рукописей и величайшего их знатока, еще не было.

Но вскоре в кабинет стремительно ворвался седенький бородатый человечек.

— Ассалам алейкум, — воскликнул Акзамов в точности таким голосом, каким мудрецы со времен Архимеда кричали «Эврика!» — Ленинград?

Мы отрицательно покачали головами.

— Оксфорд?

Мы опять покачали головами.

На лице Акзамова изобразилось страдание воспитанного человека, попавшего впросак. Как должен поступать в подобных случаях другой воспитанный человек? Он должен развеять туман, застивший глаза первому воспитанному человеку.

— Налимов! — энергично пояснил я. — Посоветоваться. — Акзамов быстро-быстро заморгал, вероятно, притормаживая таким образом головокружительный спуск со сверкающих олимпийские высот на грешную землю.

— Налимов отсутствует! — застенчиво проговорил он наконец. — Церковенко знает, — потом, воспрянув духом, пропел: — Замирахон! Чай! — И, стукнув для аккомпанемента кулачком в стенку, проследовал на председательское место.

— Яков Михайлович рассказал нам об исчезновении вашего сотрудника, — разъяснял я. — Мы хотим помочь в поисках.

— А-а-а, хорошо, хорошо. Поиски — всегда хорошо, — дружелюбно закивал Акзамов.

— Но без вашего совета мы не можем взяться за дело, — гнул я свою линию.

— Замира, чай! — вскрикнул Акзамов. — Хорошо, хорошо. Совет, хорошо, хорошо, — нетерпеливо твердил Акзамов и, кажется, уповал на Замиру, как на манну небесную.

— Уточним, если позволите, кое-какие детали. Итак, прежде всего, что за работник Налимов?

— Налимов? Работник? — Акзамов внезапно пришел в крайнее изумление, которое разрешилось вспышкой восторга. — Замечательный! Просто замечательный!

— Знает языки? — осторожно допытывался я. — По образованию ведь он не востоковед.

— Анкету не смотрел. Но утверждаю: Налимов любой текст понимал.