Между тем в стране большевиков утверждают, что взлет Афанасия Коржа начался именно с той минуты, когда он сообщил о рекордных привесах на ферме».

Ганса Хольмана не мистифицировали. Афанасий Корж, став мастером свинооткорма, действительно получил всесоюзное признание. О нем писали в газетах, ему посвящались специальные радиопередачи, за ним азартно гонялись кинодокументалисты.

В Москву Корж приехал на Выставку достижений народного хозяйства. Вместе с другими экспонатами ферма тимофеевского колхоза прислала могучего Яхонта — одного из четвероногих питомцев знатного животновода. Яхонт, кстати, тоже поразил воображение журналиста из ФРГ.

Покончив с выставочными делами, Афанасий Корж решил погостить несколько дней в столице, побывать в театрах, в Третьяковке, сделать необходимые покупки.

Итак, отбившись от всеведущих репортеров, прославленный свиновод вышел из гостиницы «Москва», спустился в подземный переход и, выйдя на поверхность, проследовал по улице Горького. У Малого Гнездниковского он столкнулся лицом к лицу с тетей Глашей.

— Господи, твоя воля! — воскликнула домработница стоматолога. — Никак Афанасий, тетки Коржихи сын!

— Он самый!

— Вырос-то как!

— Есть немного, — подтвердил свиновод.

Тетя Глаша пустила слезу и не преминула, как полагается в таких случаях, вспомнить, что однажды Афонька, будучи на ее, Глашиных, руках, испортил ей по причине малолетства новое платье из маркизета.

— А ведь платье можно откупить! — смеясь сказал Корж.

— Откупишь, жди! — ответила Глаша. — Небось сам за манафактурой приехал!

— Не совсем за мануфактурой.

— Толкуй! В Тимофеевке манафактуры нет. Это уж я точно знаю!

— Кто вам сказал?

— Люди говорили.

— Да мануфактуры у нас завались!

— Так и завались.

— Ей-богу!

— Врешь все!

— Зачем же мне врать?

— Партейный ты, вот и агитируешь. В колхоз заманываешь!

— Как это заманываю?

— Завлекаешь, значит. Палочки отрабатывать.

— Вы когда, тетя Глаша, из колхоза драпанули?

— Почитай, лет десять будет.

— Отстали вы, тетя. К нам теперь сами в колхоз просятся. Возвращенца берем с разбором.

— Так уж и с разбором?

— Вы знаете, сколько нынче колхозник зарабатывает? В Тимофеевке все же перевернулось.

— Так и перевернулось?

— Не узнаете Тимофеевки!

— Так и не узнаю?

— Вы где здесь работаете?

— У одного живодера, чтоб ему корни повылазили!

— Сколько же он платит вам?

— Триста рублей, чтоб ему челюсти своротило. На праздники хозяйка манафактуру дарит, — сказала Глаша, маниакально блестя глазами, — мадаполам, сжатый ситец по одиннадцать рублей метр, а бывает и эпонж…

— Ну и чудачка вы, Глаша! Что вам за выгода? Наши доярки меньше полутора тысяч не получают.

— Так я тебе и поверила!

— Вы дочку вдовы Солодкой знаете? Она себе «Москвича» купила с заработков на ферме.

— А самолет она не купила?

— Как говорил один мой друг-украинец: «Щоб мене грим убив и блискавка спалила!»

— А Федя Акундин машину не купил ? — тихо спросила Глаша.

Глаза у нее затуманились. Федор Акундин был старой любовью тети Глаши. В свое время он коварно пренебрег ею. С тех пор любовная заноза навек осталась в верном Глашином сердце.

— Сбился с пути Федя, — сказал Корж. — Горб на животе отращивает. Одним словом, дармоед!

— Так и дармоед?

— Лодырь! Ему бы в колхозе работать, а он шабашничает.

— Партейный ты! — повторила Глаша. — Всех в колхоз вербуешь!

— Да я беспартийный, — сказал Корж.

— Все равно в колхоз я не пойду! Мне и у хозяина хорошо, — сказала Глаша и с редкой непоследовательностью добавила: — Чтоб у него в каждом зубе дупло образовалось! Чтоб ему все зубы без наркоза повыдергивали!

Так и не разубедив землячку, Афанасий Корж начал прощаться, предварительно осведомившись, в каком из московских магазинов лучше подыскать подарок жене. Этот невинный вопрос окончательно убедил Глашу, что на селе мануфактуры нет, что Афанасий прибыл в столицу за штапелем и что она хорошо сделала, не поддавшись агитации.

— Не выгорело, не завербовал! — сказала она. — Ладно, я на тебя злобы не имею. Зайди в комиссионный магазин. Там мой хозяин, чтоб ему на том свете черти коронки пообломали, самые лучшие вещи покупает.

И Афанасий Корж направился в комиссионный магазин.

Поэт-переводчик Александр Себастьянов слыл среди родных и знакомых удачливым человеком. Он никогда ни в чем не нуждался. Он жил как хрестоматийная птичка, без особых забот и труда. Его имя неправомерно часто появлялось на страницах периодической печати. Он переводил с аварского,

болгарского,

венгерского,

греческого,

дунганского и так далее до конца алфавита.

Ни на одном из этих языков Себастьянов не говорил, не читал и не писал. Он о них понятия не имел. Впрочем, и русский он знал в объеме неполной средней школы. Переводчика-полиглота спасали подстрочники, версификаторские способности и непобедимое нахальство.

В редакциях его любили литературные консультанты. Несмотря на свои пятьдесят лет, Себастьянов разыгрывал этакого милого, добродушного, свойского рубаху-парня. Он был неизменно весел, всегда имел в запасе свежий анекдот, непритязательную шутку, литературную сплетню. Рассказывал он с неподражаемым мастерством. Рассказывал намного лучше, чем писал. Его охотно слушали уставшие от графоманов консультанты.

Собратья по перу утверждали, что Себастьянов, подобно танку, обладает повышенной проходимостью. Он легко преодолевает все редакционные рвы, ежи и надолбы, выставленные против литературных дельцов.

Только один раз, из-за опечатки в подстрочнике, поэт влип в поганую историю. Он сдал в редакцию одного ведомственного журнала стихи с пометкой: «Перевод с веронезского».

Секретарь редакции поинтересовался, народ какой страны говорит на веронезском языке.

— А разве вы не знаете? — уклончиво ответил Себастьянов. — Веронезы испокон веков говорят на веронезском!

— В первый раз слышу! Возможно, здесь имеются в виду ирокезы? — сказал секретарь, припоминая, что в детстве он читал у Фенимора Купера про этих воинственных индейцев.

— Ирокезы совсем другое, — с апломбом сказал Себастьянов. — Ирокезы даже не этническая ветвь веронезов.

— А кто они?

— Как «кто»?

— Ну где живут ваши веронезы?

— Почему мои, — пытался отшутиться Себастьянов. — Они такие же мои, как и ваши.

— Не будем пререкаться, — сухо сказал секретарь.

«Подлецы переводчики, — тревожно подумал Себастьянов, — дали слепой подстрочник, и я, видно, сильно поднапутал».

— Так где же живут веронезы? — повторил свой вопрос дотошный секретарь, учуяв неладное!

— Известно где, — сказал Себастьянов, бросаясь со стометровой вышки в ледяную воду. — В Гондурасе живут. — И с отчаянием добавил: — И еще на островах Пасхи. Но там их осталось совсем мало. Испанские завоеватели их перебили. Вот сволочи!

Секретарь редакции не поверил в трагическую судьбу веронезов. Вопрос о них перешел в группу проверки. Группа связалась с географическим обществом, которое сообщило, что на земном шаре в последние тридцать миллионов лет веронезы не проживали.

Дело запахло скандалом. Прижатый к стене полиглот быстро превратил все в шутку и попросил редакцию извинить его за беззлобную мистификацию.

История с веронезами умерла в стенах журнала. Переводчик продолжал процветать, снабжая свою Киру Степановну необходимыми денежными знаками. Они тратились на поддержание семейного декорума и тряпичное оборудование поэтовой супруги.

Отправляясь в очередной рейд по магазинам, Кира Степановна брала с собой мужа. Он выполнял роль торгового советника и консультанта по модам, в которых разбирался лучше, чем в стихах.