— Что-то тут происходит странное, — размышлял вслух пионер Костыльков Владимир. — Ничего не пойму, хоть ты и «вложил в мои уста и уши язык древних иудеев». Стоит заговорить с местными жителями о Старом городе или о храме, как они тут же смотрят на тебя словно на сумасшедшего. Мы, конечно, не верим в сказки про так называемого бога и осуждаем религиозные пережитки, но понимаем историческую и культурную ценность произведений старинной культовой архитектуры. В Москве, например, каждый дошкольник может объяснить туристу, как найти храм Василия Блаженного. Подозреваю, Хоттабыч, что тут все дело именно в этом «особом статусе». Эх, жаль, не успел я толком расспросить Исаака Израилевича!

Хоттабыч уныло смотрел в землю.

— Вот если бы можно было облететь город незаметно, так, чтобы не привлекать к себе внимания!

— Слушаю и повинуюсь, о Волька ибн Алеша! — старик прямо подскочил на месте от радости и пустился в пляс вокруг могилы великого насмешника. — Как мне, старому балде, самому не пришло в голову! Я знаю, что делать, о РОНО моего сердца! Если тебе кажется предосудительным летать над городом на ковре-самолете, Гассан Абдурахман ибн Хоттаб превратится в птицу и с высоты птичьего полета высмотрит все тайны, которые скрывает от нас столица Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.

— А я, — торжественно заявил Волька, — тоже не буду сидеть сложа руки. Я залезу на крышу самого высокого дома и постараюсь оттуда рассмотреть окрестности. Скажи, Хоттабыч, ты мог бы достать мне полевой бинокль?

— Слушаю и повинуюсь!

В ту же секунду у Вольки в руках оказался увесистый цейсовский бинокль. Он с недоверием поднес его к глазам…

— Ух ты, настоящий! Молодчина, Хоттабыч!

Действительно, оптика была в полном порядке, «без дураков», как говорил Костыльков-старший, и никаких лишних брильянтов и жемчугов.

— Еще бы не настоящий, о начдив моих очей! — похвастался старик. — Осмелюсь предположить, что в пограничных частях не пользуются игрушками из «Детского мира».

— Ты что же, украл его у советского пограничника?! — Волька даже похолодел от ужаса. — Ты с ума сошел, немедленно верни его обратно!

На далекой погранзаставе, в двадцати километрах к западу от Печенги, на самом севере Кольского полуострова, старший лейтенант Капкайкин даже не успел опустить руки, державшие бинокль перед глазами, — и вот бинокль, только что неизвестно куда подевавшийся, снова оказался на законном месте, и отличник боевой и политической подготовки с облегчением увидел в пятидесятикратном увеличении, что подозрительный движущийся предмет на норвежской стороне границы — это всего-навсего росомаха.

— Увы, о Волька ибн Алеша! — оправдывался Хоттабыч. — Я еще не научился самостоятельно изготавливать оптические приборы.

— Но нельзя же совсем ни о чем не думать! — так и кипел Волька. — Лишить бойца на границе его бинокля! Ты хоть понимаешь, к чему это могло привести?! В конце концов, ну уж в самом крайнем случае, ты мог временно позаимствовать бинокль у какого-нибудь буржуазного обывателя.

— Слушаю и повинуюсь, о Волька!

В руках у пионера оказался на этот раз маленький театральный бинокль, отделанный перламутром, а в Парижской опере сонный рантье, клевавший носом в своей ложе, решил, что он ни за что не станет больше до третьего акта пить коньяк после шампанского.

Путешественники видели с кладбища два здания, заметно возвышавшихся над приземистыми иерусалимскими постройками. Справа от них тянулась вверх красивая башня, напоминавшая не то колокольню Ивана Великого, не то самаркандский минарет. Но Волька решил, что на эту башню будет невозможно подняться, и, указав Хоттабычу на другое здание, слева, похожее на знаменитый замок «Ласточкино гнездо» в Крыму, сказал, что будет ждать его там. После этого раздался хрустальный звон вырываемого волоска, старый джинн прошептал над ним свое «тух-тибидох», и с могильной плиты, тяжело хлопая крыльями, взлетела обыкновенная серая ворона, ничем не отличавшаяся от множества себе подобных, если не считать довольно длинной седой бороды, во время полета развевавшейся на ветру.

Волька проводил ворону взглядом и отправился в сторону иерусалимского высотного здания, которое, надо признаться, не достало бы и до колена любому из московских. По дороге он уже больше ни с кем не заговаривал, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. В каждом третьем доме, который он проходил, оказывался магазин с выставленными в витрине коврами, очень напоминавшими их собственный ковер-самолет: «Братья Эйни», «Шетихей Варди», «Шетихей Баразани», «Ноам Цион», «Свед и сыновья».

«Ласточкино гнездо» оказалось монастырем Нотр Дам де Франс, половину которого занимали католические монахи, а вторую половину — семьи иммигрантов из самых разных стран. Из комнат доносились звуки румынской, арабской, польской, еврейской, венгерской, персидской речи. Из боковой двери, прямо навстречу Вольке, прихрамывающей походкой вышел мужчина в гимнастерке. В левой руке он держал чайник, а правый пустой рукав был аккуратно заправлен под широкий армейский ремень с пятиконечной звездой на медной пряжке.

«Наш человек!» — с изумлением подумал Волька, от неожиданности едва не налетев на пышущий жаром чайник.

— Ой, простите, товарищ! — выпалил он по-русски.

— Осторожнее, паренек! — отозвался мужчина тоже по-русски и широко улыбнулся. — Что-то я тебя здесь еще не встречал. Ты чей такой будешь? Не Финкельштейнов ли племянничек?

— Нет, гражданин, — смущенно пробормотал Волька, — я не Финкельштейнов. Моя фамилия… моя фамилия… Костыльков. Я тут новенький.

— А, Костылькопф!.. Новенький — это хорошо! Шеирбу камохо[1]. Ну-ка, погоди, малец. Я сейчас бабушке Зельде чайничек закину, вот она тут живет, в двадцать девятом номере. Погоди меня секундочку — покурим, поболтаем по-мужски.

Волька хотел было убежать, как только однорукий зайдет в двадцать девятый номер, но тот так по-приятельски подмигнул ему, что пионер решился с ним поговорить по душам, хоть и чувствовал себя не совсем удобно из-за того, что ему приходится врать. Эх, ну и положеньице! Не рассказывать же взрослым людям про Хоттабычево волшебство.

— Мойше! — широко улыбаясь, вернувшийся в коридор мужчина протянул ему освободившуюся от горячего чайника левую руку. — А тебя как звать, рядовой Костылькопф?

— Владимир, — честно ответил Волька.

— Это, значит, по-нашему — Зеэв. Ну, пойдем, брат Зеэв, посидим на крыше, посмотрим на город, подышим свежим воздухом. Я сам-то в Отечественную партизаном был в Полесье… четыре года по землянкам. Сюда добрался — и снова… эх, что там говорить! Так что я, с тех пор как прекращение огня началось, каждый день на эту крышу поднимаюсь, чтобы, понимаешь, не снизу, а сверху на жизнь смотреть. И других приучил. Мы тут навес брезентовый приладили, чтобы солнышко не пекло, получилась дополнительная жилплощадь.

И действительно, на плоской крыше монастыря, между двумя круглыми башенками-турами и статуей нянечки с ребенком, в это время было много людей. Здесь играли дети, развешивали стирку, штопали чулки и готовили на примусах хозяйки, пенсионеры читали газеты и играли в шахматы и домино. Отсюда открывался потрясающий вид на Иерусалим. И Волька сразу же разглядел впереди, за оврагом, старинную каменную стену с башенками, но не красного кирпича, как Кремлевская, а светлого местного камня. За этой стеной, ясное дело, и находился Старый город с храмом царя Соломона. Но еще ближе располагалась другая, совсем не красивая, даже очень уродливая стена — длинная, тянущаяся поперек всего Иерусалима. Она состояла из бетонных заграждений, завалов и обломков разрушенных зданий, железных «рогаток», колючей проволоки.

— Так-то вот, братишка, — сказал Мойше. — Впервые, что ль, эту рану наблюдаешь? Ну, смотри, смотри, запоминай. Даст Б-г, и она зарубцуется.