— Вы вскочили на ходу! — сурово говорит контролер, — вытаскивая книжку.

К Аркадию Сергеевичу возвращается способность произносить слова.

— Это недоразумение, — говорит он, — я не вскакивал на ходу. Я сел у Триумфальных ворот.

— Не врите, гражданин, — обрывает контролер, — у меня глаза не на затылке. Я видел, как вы вскочили на ходу.

— Но уверяю вас, — жалобно говорит Аркадий Сергеевич, — я не мог вскочить. Я же говорю вам, что сел у Триумфальных ворот.

— Ага, — злорадно говорит контролер, — вы еще упорствуете? Тогда я вынужден отправить вас в милицию.

Толпа зевак разглядывает идущего под конвоем милиционера Аркадия Сергеевича, как редкостную обезьяну.

У Аркадия Сергеевича был растерянный, виноватый вид, но он продолжал упорствовать и отрицать свою вину.

— Стыдно, гражданин, — сказал милиционер, составлявший протокол. — Что вам, рубля жалко? А еще интеллигент!

Когда Аркадий Сергеевич вышел из милиции и глянул на часы, он ахнул. Было четверть восьмого. Его романтическое сердце заныло. Не торгуясь, вскочил он в извощичью пролетку и велел, что есть духу, гнать на вокзал.

Он обегал все помещения. Заглянул даже в багажное отделение. Около часу продежурил у дамской уборной. Снова обегал вокзал.

Ноны Михайловны не было.

Удрученный, с дрожащими от усталости ногами, Аркадий Сергеевич уселся в буфете и мрачно потребовал порцию мороженого.

Успокоившись, он пошел к телефону-автомату.

Как на зло телефонная станция медлила с ответом. Наконец телефонная барышня прогундосила номер.

Сдавливая рукой бьющееся сердце, Аркадий Сергеевич дрожащим голосом попросил позвать к телефону Нону Михайловну.

— Это я, — раздался пискливый голос. — Кто говорит?

— Ради бога… Нона… — срывающимся голосом забормотал Аркадий Сергеевич. — Говорю я… Аркадий…

— Милый мальчик! — пропищал голос Ноны Михайловны. — Ради бога, прости меня. Ко мне приехала двоюродная сестра и я не могла выехать… Ты слушаешь?..

Аркадий Сергеевич с треском повесил трубку и плюнул в аппарат.

— Городишка наш, сами видите, маленький, захудалый. Обывателя полнейшее перепроизводство — кишмя-кишит. Скука такая, что помереть можно. Ну, помирать не помирают, а ударяются в другие самоубийства, кто насчет выпивки, кто в картишки, кто по женской части. Словом, мелкобуржуазная стихия по самую макушку.

Прихожу я к своему приятелю Шпонову, он раньше в политпросвете служил, и говорю:

— Сеня! Так, мол, и так. Нужно бороться. Теперь такие события. Можно сказать, мы на пороге, а у нас, как на кладбище. Давай устроим вечеринку. Соберем свою компанию, побеседуем, попьем чайку, знаешь, на скромных началах.

Шпонов прямо с руками и ногами ухватился.

— Блестящая идея! Великолепно! Чудесно!

Сейчас же вызвался быть организатором. Назначили мы день — субботу, в девять часов вечера, у Кривоносова. У него, знаете, удобно, потому что квартира большая, пианино и до некоторой степени свой парень.

Ну-с. Я был занят, так что орудовал сам Шпонов. Пришла суббота. Забегает он за мной.

— Идем, говорит, все готово. Певица, скрипач, вина — по бутылке на брата. Словом, с рыла выходит по пятерке. Дешевка.

Приходим мы к Кривоносову, а там такая картина, как в кинематографе, когда показывают званый вечер у какого-нибудь буржуя: на столе цветы, вино, приборы. Девиц штук двадцать, разодеты, как на бал, губы накрашены, носы напудрены, все маменькины дочки-барышни. Словом, мелкобуржуазная стихия. Один только порядочный человек Синюхин, кандидат еркапэ.

Я к нему. Потащил его в соседнюю комнату.

— Слушай, говорю, Синюхин. Что ж это такое? Какая же это пролетарская вечеринка, когда обывателя наперло? Надо спасать положение!

— Брось! — говорит Синюхин. — Чего ты панику наводишь? Важна не форма, а содержание. Они пришли пожрать и пофлиртовать, а мы им дадим надлежащее течение. Ты скажешь о международном положении, я что-нибудь в этом роде добавлю. Надо же вести работу среди беспартийных.

Ну, вот решили мы взять инициативу в свои руки. Публика уже расселась, девицы, как поросята, повизгивают, головами вертят. Вижу, что атмосфера не пролетарская, надо с места в карьер направлять в надлежащее русло. Постучал я ножом об тарелку и взял себе слово.

— Вот, говорю, товарищи, собрались мы не для праздного времяпрепровождения, для обывательского зубоскальства, а в целях культурного объединения на пролетарских началах. Наша вечеринка должна быть не мещанской, а пролетарской. Теперь, когда мы накануне событий…

Словом, начал я говорить о международном положении. Оратор, я, знаете, не плохой, притом же политически немного развит. И вдруг поднимается этот дуралей Кишкин и кричит:

— Товарищи! Выпьем за международную революцию!! Ура!..

Понимаете, какая провокация! Все повскакали, полезли чокаться.

— Позвольте, кричу, товарищи! Нужно организованно. Ведь у нас не мещанская вечеринка!..

А Кишкин, ехидина, кричит:

— Вы, что же, товарищи, не хотите пить за революцию в международном масштабе?

Ну-с, выпили мы, хочу продолжать, вдруг Шпонов:

— За нашу Красную армию !..

Ну, тут и пошло. Выпили мы и за Красную армию, и за революцию в Китае, и за ликвидацию безграмотности. Девица Лахудрова, пустая такая девчонка, мещанка до самых пяток, и та поднялась и пропищала:

— За свободную женщину! Долой кухню и семейную кабалу!

Вижу, дальше говорить о международном положении невозможно. Да как тут говорить, когда на одном конце поют „Быстры, как волны, все дни нашей жизни“, а на другом „То не ветер ветку клонит“. Ну, думаю, мелкобуржуазная стихия распоясалась, надо спасать положение. Решаю посовещаться с Синюхиным. Туда-сюда — нет Синюхина. Как провалился.

— Твой Синюхин, — кричит мне кто-то, — индивидуальной пропагандой занят, агитирует женское сословие.

Я. возмутился таким отношением и кричу:

— Пожалуйста, без пошлостей! У нас не мещанская вечеринка!!

Побежал я искать Синюхина на улицу. Голова у меня трещит. На улице темнота, хоть глаза выколи. Вдруг слышу голос Синюхина, еще чей-то женский. Подхожу, смотрю — Синюхин и Маруся. Я прямо отрезвел от неожиданности, потому что Маруся… ну, это к делу не относится.

— Товарищ Синюхин, говорю ему, на одну минуточку, важное дело.

А он, понимаете, мне отвечает:

— Какое там дело! Кончил дело — гуляй с женотделом.

— Позвольте, говорю, нельзя ли без зубоскальства. Мы не на мещанской вечеринке и вам, как кандидату партии…

Тут Синюхин встает и подходит ко мне.

— Ты, говорит мне, катись дальше и мне не мешай. Напрасно ты за Марусей ухаживаешь. Она на тебя чихать хотела.

— Как, говорю, чихать хотела ? Это она на тебя чихает!

Слово за слово. Человек я горячий и потом же возмутился таким отношением к нашей вечеринке…

Ну, сбежались тут и оттащили нас в разные стороны. Голова у меня как свинцом налита и чувствую, что вот-вот нужно выправлять паспорт на поездку в Ригу. Плюнул я и ушел в дом. А там такое творится, что прямо ужас. Скрипач играет, певица визжит, все поют, танцуют.

— Скандал, думаю, скандал на весь город. Вот тебе и пролетарская вечеринка.

Хотел было усовестить, да куда там. Какой-то чорт мне на голову из сифона сельтерскую воду начал лить, потом уложили меня на кровать. Так я там и проспал до утра.

Вот, понимаете, какие дела. Сорвали, подлецы, нашу вечеринку. Ну, да ничего. Вы у нас долго пробудете? Всю неделю? Тогда приходите к нам на следующую вечеринку. Мы устраиваем у Сизова. Самая пролетарская вечеринка, не такая, как была. Никаких мещанских выходок. И совсем не дорого. По червяку на брата.

Приходите обязательно.

Старый облезлый пес, волоча перебитую лапу, проковылял через улицу и лег на тротуаре в тени, растянувшись и закрыв слезящиеся глаза.