Л. Зонина

Томпсон, майор в отставке, Уильям Мармадюк, кавалер ордена «За отличную службу» (1943), ордена «Звезда Индии» 3-й степени (1934), ордена Британской империи 3-й степени (1931). Род. 8 октября 1902 г., 4-й сын 4-го графа Строуфорнеса. Образование: Регби; Тринити-колледж. Оксфорд. Женат: 1) 1929 г. — на Пенелопе Урсуле Гопкинс (ум. 1931); 2) 1932 г. — на Мартине-Николь Нобле. Вступил в армию в 1924 г., принимал участие в Вазиристанской кампании (1924), переведен в Индию, в округ Равалпинди (1926). 9-й Месопотамский уланский полк, (1928), 38-й полк, Палестина и Египет (1931). Секретарь английского советника. Персидский залив (1931). Английский советник, Кувейт (1932). Участвовал во второй мировой войне (1939–1945) в королевском Уорикширском полку, дважды награждался орденами: «За отличную службу» и Военный Крест. Вышел в отставку в 1945 г. Состоит на дипломатической службе Ее Величества. Публикации: в «Арабе Месопотамии», различные публикации о южноафриканских чешуекрылых. Любимые занятия: охота на крупного зверя, естественные науки, гольф, садоводство. Клубы: Верховой езды (Лондон), Автомобилистов (Париж), Общества эдинбургских игроков в гольф (Мурфилд). Адреса: Англия, Тауэр-коттедж, Роуленд Касл, Пендлтон, Гэмпшир. На континенте: через компанию «Кук и сын» (Париж).

May I introduce myself?[2]

Для корректного англичанина — да простят мне мои уважаемые соотечественники этот плеоназм — заговорить о самом себе, к тому же в самом начале рассказа, значит утратить чувство собственного достоинства. Но подобно тому как астронавты, выйдя на определенную орбиту, уже не подчиняются земному притяжению, я, оказавшись на материке, перестаю испытывать на себе гнет английских традиций. Поскольку я собираюсь рассказать людям, которым я никогда не был представлен, о них самих, я чувствую себя вправе поступить так, как не принято поступать, и сообщить о себе некоторые сведения, которые по ту сторону Ла-Манша показались бы неуместными.

Моя фамилия Томпсон.

Уильям Мармадюк Томпсон.

Я имел счастье родиться англичанином и шагаю по жизни как человек-реклама, впереди — мои инициалы, а сзади — осевшие за долгие годы на маленькой подушечке знаки королевских милостей: DSO, CSI, OBE[3].

Даже трудно представить, как драгоценны для англичанина эти маленькие буквы, которые ставятся до и после его имени, они, словно невидимые барьеры, охраняют его личность, набрасывают на него плащ чести и, как мягкий чехол, уберегают от слишком тесного контакта о людьми. Когда я получаю письмо от француза, адресованное просто «господину Томпсону», мою фамилию словно продувает сквозняком, я поеживаюсь, как от холода, у меня возникает ощущение, будто меня заставили раздеться на людях, что весьма неприятно, и, хотя бестактность эту совершает мой корреспондент, я чувствую себя шокированным.

Я не хотел бы этим замечанием обидеть французов. Я решаюсь откровенно говорить о них только потому, что я люблю их так же, как они любят королеву английскую: а можно ли любить сильнее? С того времени как Урсула отошла в лучший мир[4], а я, выйдя в отставку, избрал постоянным местом жительства Париж — родину моей второй жены, я считаю, что мне вдвойне повезло: родился я англичанином, а пользуюсь всеми благами французской кухни.

Многочисленные виды спорта, которыми я занимался, посвящая свободное от них время наукам (в которых я так и не преуспел), способствовали моему физическому развитию не больше, чем обычно способствуют развитию моих соотечественников. Роста я довольно высокого, но, пожалуй, больше привлекаю к себе внимание краснотой лица, чем выправкой; чуть кривые ноги выдают кавалериста. У меня голубые круглые глаза, которые из-за состояния непрерывного удивления (особенно с тех пор, как я живу во Франции) стали вылезать из орбит, резко обрубленный нос, на завершенность которого, видимо, не хватило времени, круглые, блестящие, словно яблоки «канада», щеки, их алый цвет в сочетании с голубыми жилками на висках и белой полоской усов живо напоминают британский флаг.

Я бессовестно злоупотреблю правом писателя создавать собственный портрет, добавив к вышесказанному, что верхние зубы у меня несколько выдаются вперед, торчат над нижней губой, отчего люди несведущие (а таких в Англии очень немного, поскольку подобный прикус встречается у нас на каждом шагу) считают, что я постоянно улыбаюсь и обладаю характером еще более жизнерадостным, чем об этом свидетельствует мое крепкое телосложение. Однако пора уже без промедления приступить к рассказу о том, что не перестает удивлять меня и, собственно, является содержанием моих записок.

Я знаю, это покажется невероятным. И тем не менее, клянусь святым Георгием, это чистейшая правда: индийское солнце опалило мою кожу; охраняя интересы Ее Королевского Величества, я поджаривался в раскаленных песках Месопотамии, Интеллидженс сервис посылала меня в Бечуаналенд, Палестину, Афганистан с весьма конфиденциальными поручениями. И однако — сегодня я могу в этом признаться — нигде не чувствовал я себя более чужим, чем здесь, в каких-нибудь тридцати километрах от Дувра, в этой прекрасной стране, носящей зыбкое имя Франция.

И пусть, если я лгу, хищные львы с королевского флага растерзают меня своими когтями: даже на Кайманских островах[5] я чувствовал себя ближе к Лондону, чем в Ангулеме, и нравы воинов племени маори казались мне менее загадочными, чем воскресное времяпрепровождение обывателя из Рубэ[6]. Вот чем, видимо, объясняется, что всемогущему хватило нескольких ведер воды, чтобы разделить эти самые несхожие на земном шаре народы…

Одним словом, сейчас, когда весь мир охвачен страстью к исследованию пашей планеты и окончательно потерял рассудок, бросаясь то на поколение Гималайских вершин, то в глубины Тихого океана, я считаю, что нельзя дальше откладывать открытие Франции.

Р. S. Выражаю глубокую признательность за проделанную им огромную работу моему другу и соавтору П.-К. Даниносу, который весьма сожалеет, что не родился англичанином — это было бы для него единственной возможностью приобрести чувство юмора, — а теперь ему остается лишь переводить мои мысли.

Traduttore… traditore…[7] Только бы он меня не предал — единственное, чего я желаю, хотя и не очень в это верю. Ведь если вы так долго были кровными врагами, всегда в душе остается какой-то осадок. (Я прекрасно это почувствовал, когда у нас зашла речь о Кале.) Но главное, хотя он говорит по-английски всего каких-то двадцать лет, он полагает, что знает его. Впрочем, не менее самоуверенным с моей стороны было бы заявить, что я знаю французов лишь потому, что я наблюдаю их уже четверть века. Лишь тот, кто проехал всю Францию за две недели, может увезти в своем чемодане стандартное представление о ней и берется утверждать, что по-настоящему знает эту страну. Но тот, кто живет во Франции постоянно, каждый день заново убеждается, что ничего не понимает в ней, или же вдруг узнает что-то такое, что полностью перечеркивает его прежнее представление об этой стране.