В зале красный, как свежеотваренный рак, Коровкин клялся соседям, что традиционной «обмывки» не зажмет. А тем временем Иван Фомич уже оглашал свой приказ — премировать Кусакина и Изюмкина, наградить подарком Куфейкину, объявить благодарность лучшему заготовителю П. Коровкину.

Иван Фомич ошибся. Не следовало награждать Куфейкину. Пока он и Семен Прохорович жали друг другу руки, а Куфейкина, до того обеспечивавшая охрану выхода, не укрепив тыла, пробиралась к президиуму за подарком, началась интенсивная утечка заготовителей. Концовку торжества пришлось скомкать — Иван Фомич объявил начало «неофициальной части».

В театре ни один, даже самый короткий, спектакль не обходится без антракта. Антракт — это традиция. И в то же время антракт — это великое изобретение. За время антракта на сцене воплощается в жизнь воображение художника-декоратора, натягивается тетива творческих замыслов режиссера.

Для зрителя антракт — это подготовка к новым наслаждениям. А подчас — единственная возможность превратить испорченный вечер в полуиспорченный, возможность, как говорил один великий комбинатор, «вовремя смыться».

Мало кто знает, что для буфета антракт — это выполнение плана. А два антракта — перевыполнение. Если бы все драматурги в юности проходили практику в системе общепита, в их произведениях было бы минимум по 6—7 антрактов.

Иван Фомич над проблемой перерывов не задумывался, но на практике использовал их образцово. Пока воинство заготовителей седлало в бухгалтерии сверкающий вензель, Иван Фомич с супругой и приближенными скромно укрылся в кабинете. Волшебная неведомая сила соорудила там столик, на котором сторожко жались между тарелочками с черной икрой и иными деликатесами бутылки с коньяком. Вообще-то Иван Фомич предпочитал «экстру», а золотистый дар виноградных плантаций раньше называл не иначе как клоповником. Но однажды где-то прослышал, что настоящую солидность придает только коньяк и… что значат вкусы, когда под угрозой авторитет!

Новому году шел уже второй час, когда Иван Фомич с компанией, изрядно заправившись в кабинете, вывалился в общий зал и торжественно поднял бокал шампанского:

— С Новым годом!

— Ура! Ни пуха, ни пера! — одиноко выкрикнул в ответ захмелевший Коровкин.

Хоть и приобщился я к охоте в раннем детстве, но специалистом себя не считаю и с ружьишком в лес или на озеро выбираюсь редко. Но зато везет мне на приключения. Взять хотя бы такой случай.

Лет этак десять назад был я в командировке в небольшом сибирском городке. Такая, знаете, неприятная командировка: дел с гулькин нос, а решить их быстро никак нельзя. Вот и сиди, загорай. Хотя в прямом смысле загорать совсем не тянуло: дело было осенью, в конце сентября. К счастью, жил в этом городке мой хороший приятель, деятель искусства и охотник, с которым и коротали мы длинные осенние вечера.

Однажды, выпросив у приятеля ружьишко и болотные сапоги, отправился я побродить по окрестностям. Иду, вижу — речушка течет. Это если, конечно, по сибирским масштабам мерить — речушка. А где-нибудь в Европе ее бы, пожалуй, и рекой величали.

За неширокой протокой островок лежит, леском поросший, и гагаканье гусиное, слышу, с той стороны доносится. Разыскал я старенькую плоскодонку, столкнул на воду, вооружился за неимением весла доской и двинул к острову. Из днища лодчонки вода фонтанчиками бьет, журчит предупреждающе: «остор-р-р-рож-ж-но», «остор-р-р-рож-ж-но». Вечереть начинает, даль этаким легким маревом подергивается. Молодой лесок так расцвечен весь, что сердце замирает. Строгие темно-зеленые елочки с двоюродными сестрами своими — веселыми сосенками — хороводы водят, золотистые березки к ним стайкой бегут, а рябинушка алыми гроздьями покачивает, подружек приветствует. Кое-где оранжевые осинки проглядывают, кустарники, как дети, по полянкам разбегаются, к взрослым деревцам льнут. Озеро неожиданно открывается: почти круглое, в камышовой оправе, как зеркало в желто-зеленой раме. И вдруг зарябило зеркало, крылья захлопали, гагаканье поднялось неописуемое, и стая гусей прямо передо мной вверх рванулась. Я дуплетом по стае: вижу — один гусь падает, второй. Честно, без приписок…

Однако красота-красотой, а гусей доставать надо. Собаки со мной нет, а озеро, будь оно неладно, глубоким оказалось. Подобрал сухую валежину подлиннее, забрел в воду — не дотянуться. Вот уже и водичка сентябрьская в сапоги залилась, а я еле-еле одного гуся вытащил.

Что ж, думаю, придется самому собачьи обязанности исполнять, по совместительству. Раздевайся, говорю себе, давай в воду и тащи добычу в зубах.

Смеркаться уже начало. Вышел на берег и только хотел сапоги стаскивать — смотрю, в кустах что-то серо-бурое шевелится. Кто бы, думаю, это мог быть? Зверь какой?

Я, конечно, рассуждаю, что осень — время для зверей пищей обильное. Медведь, скажем, или волк на человека осенью не нападают. Тигры же в этих местах не водятся. Рассуждаю так, и вдруг обнаруживаю, что я уже у речки и лодку свою в воду толкаю.

Из днища опять вода фонтанчиком бьет, я помаленьку доской гребу. И тут, понимаете, то ли поспешил я почему-то, то ли излишки воды в плоскодонку просочились, но нос ее вдруг в воду уходит, и я начинаю медленно погружаться.

Естественно, в этой ситуации беспокоюсь: как бы ружье и сапоги чужие не потерять. И начинаю «караул» кричать. Гусь, что к поясу привязан, создает мне некоторую плавучесть, но сапоги и ружье (я его на шею повесил) — вниз тянут. Так что кричать я вскоре перестаю и только, так сказать, кормовой частью на поверхности колыхаюсь. Дрейфую по течению. Однако чувствую, что призыв даром не пропал: что-то острое меня за штаны уцепило и к берегу волокет.

Тут — самое главное и происходит. Кто-то меня в воде за левый сапог хватает и начинает его стаскивать. Конечно, сопротивляюсь, другой ногой брыкаю и встаю на дно. Воды — по грудь.

На берегу парни молодые ржут, советы разные высказывают. Первым делом я багор, которым меня тащили, от штанов отцепил. Потом стал сапог спасать. А он не отцепляется да и только. Что делать? Ружье на берег выкинул, за ним — гуся, а сам к сапогу нырнул. Щупаю — заклинился он между гирей какой-то и цепью. Освободил сапог, вынырнул и кричу парням:

— Давайте багор, черти, гирю тащить будем.

Вот когда пришлось потрудиться! На шум да гвалт человек десять на берегу собралось и все вместе едва-едва находку мою из воды выволокли.

Что вы думаете? Другой-то конец цепи к сундучку кованому был прикреплен. Тяжел сундучок оказался. И, на счастье, крепок, хотя поржавел основательно.

Взволновался я, конечно, кричу опять парням:

— Чего встали? Дядя открывать будет?

Тогда тот, что меня тащил, рослый геркулес в тельняшке, подсунул багор под крышку, давнул хорошенько и что-то в сундучке кракнуло. Потянул я за крышку, откинул ее и… Что тут было, описать трудно. Кто охнул, кто крякнул, кто свистнул: в сундучке зажелтели, заискрились монеты царские, кольца, браслеты…

Не знаю, сколько времени мы бы там ахали, если бы у меня от холода зубы не заклацали. Спасители мои живо опомнились, сундук на две жерди водрузили, меня под руки подхватили и потащили нас по берегу. Оказывается, в полусотне метров, за мыском, лесопристань находилась.

В конторке меня отжали, обсушили, а завхоз, добрая душа, глянув на синий нос мой, в сундучке поковырялся, бокал серебряный оттуда вытянул и, газеткой протерев, спиртом наполнил. Вздохнул, какое-то «НЗ» помянул, и говорит:

— Пей на здоровье, добрый молодец, чару эту, исполать тебе за находку. Может, эта чара историческая, может, сам Ермак Тимофеевич из нее вкушал.

«Ура» мне крикнули, а тут и управляющий банком подъехал, и приятель мой, и разные представители. Ну, естественно, качали меня, поздравляли, а потом стали с находкой разбираться. Жаль, что половина сундучка бумажными ассигнациями была забита. Николаевки, керенки и прочая историческая гниль, вплоть до денежных знаков атамана зеленых Ф. Всесибирского, а по-настоящему — Федьки Кривого. Кстати, как потом выяснилось, Федькину казну мы и выловили со дна речного.