— Но вряд ли этим замечательным мастерам удавалось отгородиться классикой от жестких реалий того времени, приходилось ведь и на них реагировать?

— Приходилось. Например, дядя Муля Каминка занимал пост заместителя секретаря партийной организации Московской филармонии. Когда потянулся эмиграционный поток на Запад, который начался с музыкантов и артистов, то их сразу стали поносить и клеймить. В филармонии после каждого заявления об отъезде собиралось партбюро, осуждало, выгоняло из партии, кто в ней состоял, но процесс этот все равно увеличивался день от дня. И вот однажды, когда клеймили очередного беглеца, Каминка сказал: «Сейчас мы в узком кругу партбюро, и я хочу, пока никого нет, спросить. Мы тут осуждаем и изгоняем отщепенцев, людей, которые предают родину. А как вы думаете, тех, кто остается, мы как-то поощрять будем?»

— Ваши родители, конечно, общались с Мироновой и Менакером, а с какого времени вы Андрея помните?

— Давно, с детства. Наши родители тоже дружили, ну Андрюша же младше меня почти на шесть лет, и тогда это казалось огромной разницей. Он учился в 4-м классе, а я оканчивал 10-й, был взрослым, уже пьющим человеком, поэтому смотрел на него, как на какую-то мелюзгу. Потом с возрастом эти шесть лет сгладились. Помню, когда был на четвертом курсе, в Театре эстрады делали обозрения, где я играл молодого москвича, который водит по столице молодую провинциалку. И я, худой, лупоглазый, показывал ей, какая прекрасная Москва. И вот на премьере этого острого шоу где-то в середине зала сидели Александр Семенович с Марией Владимировной, а между ними плотный толстопопый мальчик. Андрей тогда был в 8-м классе, и ему говорили: «Видишь, Шура уже артистом работает». Потом он поступил в наше училище, стал замечательно там учиться, и поскольку на следующий год после выпуска я начал преподавать, то был педагогом Миронова и делал ему дипломный водевиль «Спичка меж двух огней». Сейчас, к сожалению, воспоминания об ушедших людях часто отличаются безнадзорностью и безответственностью, иногда в них встречаются не просто небрежность, а вранье. И трудно поймать за руку, потому что чем больше проходит времени, тем меньше остается очевидцев. Иногда хочется сказать: «Подождите, я это знаю, я это видел, я при этом присутствовал», чтобы немножечко остудить это оголтелое вранье. Помню, когда умер Высоцкий, вдруг появилось сонмище его закадычных друзей и собутыльников, а через месяц мы видели в Донецке огромную афишу программы «Я и Высоцкий». Я прекрасно знал Володю, мы общались, но назвать его своим другом я никогда в жизни не посмею, потому что у него друзей-то было три с половиной человека. Это как пример. То же самое происходит и со многими другими людьми. А что касается Андрея, то мы действительно знали друг друга давно, потом стали дружить, всю жизнь работали вместе. Такая вот биография.

— Все, кто его знал, в один голос говорят, что он не просто работал, а пахал как одержимый.

— Андрей, действительно, был трудоголик совершенно запойный, он ни секунды не существовал вне профессии. Даже когда мы собирались на свои молодежные безумства, все равно это было сделано на идее какого-то актерства, розыгрыша, шутки, капустника. Все его дни рождения так проходили, никогда не было, чтоб просто собрались и посидели, всегда присутствовала какая-то провокация. Помню, однажды пришли к нему на день рождения Кваша, Марик, его круг. Везде пусто, ничего нет, стоят только бутылка водки и рюмочки. Андрей говорит: «Ребята, знаете, я решил, что мы будем устраивать тут изжогу, давайте просто выпьем». Ну, мы выпили, а сами думаем — все спрятано. Вышли тихонечко на балкон — ничего. К холодильничку подошли — пустой совершенно. Так постепенно мы обшарили всю квартиру и ничего не нашли. Куда же еду спрятали?! «Ну глупо, Андрей!» А он: «Выпили, спасибо, справили день рождения». Потом спускаемся вниз, уже прощаемся. И тут возле подъезда стоит автобус и в нем духовой оркестр играет «Прощание славянки». Мы садимся в автобус, едем в «Русскую избу», в то время это был один из немногих ресторанов за городом, на Москва-реке, а там уже нас встречает ансамбль народных инструментов и все шкварчит!

— Красиво отдыхали, ничего не скажешь.

— Кстати, на шестом этаже сгоревшего Дома актера официально была разрешена в своем роде хулиганская банда, которая по тем временам позволяла себе что угодно. И когда в страну приезжали зарубежные деятели вроде Уэллса или Поля Робсона и осторожно намекали на нашу свободу слова, им отвечали: «Да что вы, сами посмотрите!» Брали за руку и вели на шестой этаж, где неслось просто бог знает что. В шестидесятые годы мы играли с Мишкой номер под названием «Переводчик»: он говорил на абракадабре, а я якобы переводил, рецензируя при этом все на свете. Позволяли себе, например, такие шутки: правда ли что в Москве архитекторы строят большой подземный переход от социализма к коммунизму? Помню, мы как-то поменялись с питерской командой, они играли здесь, а мы поехали в Ленинград. Был бешеный успех, в первом ряду сидели Акимов, Товстоногов, Райкин, Меркурьев и так далее. И вот после выступления устроили банкетик, на котором Аркадий Исаакович нам сказал, что все замечательно, потрясающе, но вообще этим заниматься не надо. Как?! «Понимаете, — говорит, — то, что вы сейчас показали, я тоже могу, но не делаю. Вы весь пар выпускаете здесь, а его надо тратить на профессию». Очень мудрые слова, прошло дикое количество лет, а я их помню. И он не врал, не кокетничал. Когда в ЦДРИ или других залах готовились очередные посиделки на Старый Новый год, а это были шикарные вечера, для которых все придумывали номера, шутки, то Аркадий Исаакович на аудитории для своих позволял себе только проверить новый номер. Никаких специальных хохм для элиты.

— Но вообще актерская профессия — это почти узаконенное тщеславие, трудно, наверное, себя сдерживать или вас не заносит?

— А ты вслушайся: в самом слове «тщеславие» есть ответ — это тщетность славы, если вдуматься в составляющие. Вот когда тщеславие упирается в круглосуточную тщетность, завоевание славы, то это, наверное, катастрофа. Тогда любые приемы во имя нее идут, нет табу, нет запретов, лишь бы стать так называемой звездой. Сейчас же такое невыносимое количество звезд, что это уже не небосклон, а огромная помойная яма космоса. И, главное, эпитеты какие употребляют. «Великий» теперь просто тьфу, раз плюнуть. Но если говорить о нашей профессии, то великих артистов я лично мог бы назвать два с половиной человека. Если, конечно, брать от настоящей планки этого эпитета. Смоктуновский — да, Гриценко — тоже. Николай Гриценко действительно великий артист, я его знал буквально с момента первых своих шагов в Театре имени Вахтангова и видел, что это такое по интуиции и совершенно божескому вдохновению. Есть способные люди, а если еще и упертые и по-настоящему, глобально занимаются делом, приспособлены к нему психофизически, то они в течение четырех лет хорошо обучаются и из них получаются профессиональные актеры. Таких очень много. Когда это великое, божеское — это совсем другое. И все навыки дают возможность только как-то втиснуть свое божественное дарование в рамки и структуры взаимоотношений с режиссером, театром, драматургическим материалом и так далее. Вот таким был Гриценко. Этого артиста не назовешь самым большим интеллектуалом, я его очень хорошо знал и даже дружил с ним. Николай Олимпиевич был сложной личностью, а не идеальной фигурой, и как человеческая особь неравноценен тому, что он производил в искусстве. Но то, что он делал на сцене, было гениально. Причем диапазон, амплитуда его дарования была бесконечна: от совершенно потрясающих острых ролей и маски «Турандот» до «Идиота». И при этом его не распирало тщеславие, как нынешних самозваных звезд.

— Почему вы в последнее время к кино остыли и на сериалы не откликаетесь? Вас наверняка и без всяких проб снимали бы, только соглашайтесь.

— Пробы — это вообще глупость, сейчас их, кажется, уже и нет. Когда режиссер берется за картину, зная, кого он хочет снимать, это одно дело, а когда у него сто пятьдесят Джульетт, это ерунда. Например, покойный Миша Швейцер начал снимать «Золотого теленка», для того чтобы Юрский сыграл Остапа Бендера. А когда тоже покойный Ленечка Гайдай снимал свои «12 стульев» он перепробовал на Остапа пол-Москвы, в том числе и меня. Но вообще, если меня приглашали в картину, то, как правило, не пробовали. Да я не так уж много и снимался. Вот Севка Шиловский начал делать «Миллион в брачной корзине», зная, что меня будет снимать. И все эльдаровские картины тоже были без проб.