– Нет, — заявила Прюденс, прижатая к стене, — вы не увидите ее, мисс Лорд. Она поправляется и не хочет никого видеть. Нет, мисс Лорд.

– Вы полагаете? — внезапно воскликнула медицинская дама и, прежде чем Прюденс успела что-либо сообразить, бросилась к отворенной двери в Августину комнату.

Прюденс, однако, опередила ее. Она первая очутилась у двери и, захлопнув ее, заперла на ключ. Заслонив проход спиной, мисс Семафор стояла вся красная и еле переводила дух.

– Как вы смеете! — крикнула она, выведенная из себя, несмотря на свою обычную кротость. — Что вы себе позволяете? Сейчас же уйдите из моей комнаты, никто не просил вас приходить!

Мисс Лорд в эту минуту представляла зрелище самое непривлекательное. Если бы на нее вдруг поднялась пуховая перина и ударила ее по лицу, удивление ее не могло бы быть сильнее.

– Ага! — воскликнула она угрожающим тоном. — Так тут есть какая-то тайна!

– Уйдете ли вы, наконец?

– О, да, я ухожу.

Она остановилась у наружной двери.

– Поостерегитесь лучше, мисс Прюденс Семафор, — предупредила она, презрительно ударяя на слове «Прюденс». — Может быть, мне известно более, чем вы думаете. Вы еще раскаетесь в том, что сегодня сделали!

С этими неопределенными, но страшными угрозами она удалилась, оставив Прюденс в полном изнеможении. Ее одолевали самые мрачные предчувствия и безотчетный ужас относительно того, что именно было известно мисс Лорд.

Как мисс Семафор провела остаток этого страшного дня, она не помнила. Прюденс опасалась обеда, однако, хотя медицинская дама, очевидно, уже рассказала свою повесть и в воздухе чувствовалось что-то тревожное, прямых вопросов никто не задавал, и обед прошел благополучнее, чем она ожидала. Впрочем, всеобщее старательное умалчивание о болезни сестры представляло новый источник беспокойства.

«Они, наверное, думают, что у нее холера или проказа или что я ее отравляю», — горестно размышляла Прюденс, пощипывая хлеб, и в груди ее шевелилось глухое раздражение против Августы, навлекшей на нее все эти неприятности.

В манере миссис Дюмареск проглядывало высокомерие, указывавшее на то, что мисс Семафор чем-то заслужила ее неодобрение, а миссис Уайтли не предложила ей соль и перец, которые с любезностью предлагала всем остальным. Только одна добрая мисс Бельчер, забыв Туту и озлобленность Августы, подошла к ней, когда дамы вышли из столовой, и сказала:

– Надеюсь, вашей сестре лучше.

– Да, благодарю вас, — слабым голосом ответила Прюденс.

– Какая вы бледная и какой у вас усталый вид! Вероятно, вы измучились, ухаживая за ней. Пожалуйста, позовите меня, если я могу чем-нибудь помочь вам.

– Нет, спасибо, вы ничем не можете помочь, — сказала Прюден с внезапным желанием поцеловать ее. — Она никого к себе не пускает, кроме меня.

«Старая злюка», — подумала про Августу маленькая мисс Бельчер, сочувствовавшая рабской доле Прюденс, на которую ее обрекала сестра.

– Ну, не унывайте, — сказала девушка с участием. — Слава богу, ей лучше. Может быть, завтра она совсем поправится.

– О, надеюсь, надеюсь, что да, — с грустью ответила Прюденс, пробираясь к себе.

В тот вечер ей не хватило духу идти в гостиную, выуживать краткие разговоры с майором Джонсом, глупым пучеглазым мистером Батли и сердитым мистером Лоримером или присоединиться к игре в вист, столь часто порождавшей замечания весьма личного характера. Ей еще предстояла очень тяжелая сцена. Нужно было сказать сестре, что миссис Гельдхераус уехала из Англии и не оставалось уже никакой надежды вернуть Августе прежний вид.

Как только малютка проснулась и увидела, что сестра вернулась, то начала пристально и тревожно следить за всеми ее движениями. Но Прюденс решила ничего ей не сообщать до ночи, пока все жильцы не улягутся, чтобы детские крики не достигли их ушей.

И вот, дождавшись того часа, когда все обитатели пансиона разошлись по своим комнатам и дом погрузился в молчание, Прюденс прокралась в комнату сестры и сообщила ей ужасное известие. Она порадовалась, что выбрала столь поздний час, ибо Августа вопреки всем просьбам и убеждениям приняла известие очень плохо. Она ревела, кричала, брыкалась, совала себе в глаза красненькие кулачонки и всеми способами, какие позволяли обстоятельства, выражала огорчение и гнев.

Напрасно Прюденс умоляла ее замолчать. Неудержимое отчаяние Августы, очевидно, превозмогало все прочие соображения, и умерить его она согласилась только тогда, когда Прюденс решилась положить ей на голову подушку, чтобы как-нибудь заглушить ее крики. Когда та несколько затихла, мягкосердечная мисс Семафор, взяв сестру на руки, поцеловала ее и стала всячески утешать. Она ходила с ней по комнате взад-вперед, как с настоящим маленьким ребенком, и продолжала укачивать ее до тех пор, пока Августа, вся в слезах, не заснула наконец в ее объятиях.

Рано утром на следующий день Прюденс тщательно заперла двери в своей комнате и комнате сестры, а потом отправилась в магазин, чтобы узнать, нет ли для нее корреспонденции. С большим облегчением она вынула из пачки других писем конверт, адресованный П. С., и поспешила его открыть. Послание за подписью «миссис Браун», составленное довольно четко и грамотно, было написано на хорошей бумаге. Миссис Браун назначала Прюденс свидание в девять часов вечера в зале первого класса на станции Лондон-бридж и выражала уверенность, что они придут к соглашению. «Я готова, — писала миссис Браун, — взять милую малютку к себе и окружить ее материнской нежностью», также она сожалела, что «по семейным обстоятельствам» не может назначить свидание раньше.

Как ни опасна была для Прюденс такая задержка, письмо ее обрадовало. Пусть написавшая его женщина и не отличалась большой образованностью, но зато она была доброй и почтенной, так что мисс Семафор решила запастись терпением и стойко переносить тяготы своего положения.

Затем Прюденс отправилась в магазин за бутылочкой, так как все предыдущие попытки кормить Августу молоком не увенчались успехом. Мисс Семафор опасалась, как бы сестра просто-напросто не умерла с голоду. Вернувшись домой, она накормила ее, вымыла, одела в наряды, добытые у мисс Уайтли, и только потом стала рассказывать, какие приняла меры.

– Я уже говорила тебе, — начала Прюденс, — что, если ты останешься такой, тебя невозможно будет здесь оставить. На меня все смотрят подозрительно, и мне, право, кажется, они думают, будто у тебя чума или что я тебя потихоньку отравляю. Миссис Уилькокс опять заговорила о докторе, и я каждую минуту боюсь, что она вот-вот войдет к нам вместе с ним и будет настаивать на твоем осмотре. Ведь мне нужно позаботиться и о нашей репутации; я ведь знаю, что если не увезу тебя в ближайшее время, то мисс Лорд выломает дверь. Если тебя увидят, мы пропали. Сказать правду тоже нельзя, ведь никто мне не поверит, даже если я поклянусь. Ты напрасно возражаешь, Августа (если, конечно, твое кряхтение обозначает именно это). Ты сама навлекла на нас беду, и теперь ты по крайней мере должна стараться вести себя как можно тише и помочь мне избежать скандала. Ну, опять ты за свое! Чего ты раскричалась, хотела бы я знать! Если ты желаешь, чтобы я оставила тебя здесь до того времени, пока не получу ответа от миссис Гельдхераус, то это просто-напросто невозможно. Она, может быть, не напишет еще целую неделю, а я каждую минуту рискую быть раскрытой. Нет, что бы ни случилось, я унесу тебя сегодня же вечером. При каждом вопросе о тебе у меня душа уходит в пятки. Я все устроила самым наилучшим образом. Ты отправишься к одной милой почтенной замужней женщине. Она бездетна и ручается за то, что тебя будет окружать прекрасная обстановка и материнская любовь. Я все обдумала. Когда ты уедешь, я для отвода глаз пошлю несколько чемоданов на вокзал «Виктория». Мне же лучше пожить здесь еще неделю или две, чтобы отвлечь подозрение. За это время мы, вероятно, узнаем, что для тебя может сделать миссис Гельдхераус, и в зависимости от этого решим, что предпринять в будущем. Боже праведный, а что, если она скажет, что ничего нельзя сделать? Что тогда будет с нами? Мне, вероятно, придется сказать, что ты умерла, и воспитывать тебя где-нибудь как свою дочь! Ужасное положение! Я уже начинаю привыкать к тому, что постоянно всем лгу, но все же дрожу при одной мысли о жизни, полной обмана, которая мне предстоит. Нам придется избегать всех наших друзей, всех, кого мы когда-то знали. Если бы я была уверена, что ты, как обыкновенные дети, со временем подрастешь, я могла бы надеяться, что через год-два ты смогла бы мне что-нибудь посоветовать. А если ты никогда не научишься говорить и навсегда останешься новорожденной?