Велко сел на нагретый камень и сказал:

— Умер…

— Кто умер?.. Ну же, не жалей граммов!..

— Царь умер… Борис…

— Когда?..

— Не знаю, но умер… Сообщили по радио.

— И хорошо сделал, спасся от нашего суда, — полушутливо-полусерьезно заметил Дамян.

— А теперь?..

— Что «теперь»?..

— Я спрашиваю об операции!..

— Операция есть операция… Мы должны показать людям, что царь умер, а мы живы… — И, повернувшись к командирам групп, Дамян добавил: — Царь умер, но его министры и полиция остались. Скажите партизанам, что мы избавились от корня зла и теперь нам надо рубить ветви. — И, стукнув ладонью по камню, он продолжал: — Первая группа занимает вот эту дорогу над селом, вторая — выход, третья — хребет, на всякий случай, если мы не сумеем быстро уйти. Остальные — со мной и с комиссаром. В школе — полиция, в общине — сторожа и два крестьянина. По дому старосты ударят Страхил Гевгелиеца и Маринчо. Страхил — главный, он хорошо знает село… А теперь по местам… После операции сбор снова тут.

Таковы были распоряжения; командир отдавал их сидя, без всякой назидательности, но в его голосе слышалась какая-то суровая холодность и скрытая торжественность.

Командиры групп один за другим уходили из ущелья. Когда они остались вдвоем с комиссаром, Дамян поднял бинокль, снова осмотрел село и окрестные горные складки. В низине, где сливались несколько мелких речушек, расположилось село Каменные Колибы. Сверху оно было похоже на большую человеческую ладонь. Село состояло из пяти улиц, каждая между речушками, а на месте большого пальца размещались дома и сыроварня Добри Бряговеца. В свое время он прибыл сюда из села Брягово, остался в этом балканском селеньице и стал одним из богатых скотоводов. Сыроварня славилась овечьим творогом и овечьим сыром. Как раз сейчас сюда приехал какой-то специалист по овечьему сыру, но ятаки говорили, что он больше похож на тайного агента. Он не упускал случая посетить корчму и там, в шуме и гаме, выуживал, что ему надо. Гостя видели на прогулке вместе с директором школы, слышали, как он рассказывал о Швейцарии, о тамошнем скотоводстве. А Добри сказал как-то, что его творог и сыр поднялись в цене с тех пор, как тут появился специалист, потому что этот человек обучался за границей…

Насколько верны все эти сведения — сказать было трудно, но командир отряда думал, что неплохо было бы взять этого новоиспеченного специалиста по сырам. Сыроварню все равно надо захватить. Хотя был еще конец августа, но уже чувствовался сентябрь со своими ночными похолоданиями. Отряд нуждался в продуктах, одежде, оружии. Оружие приходилось искать повсюду, но продуктами могло снабдить только село, в противном случае зима довершит то, что не сумели сделать их преследователи: уничтожит партизан. Голод может довести и до предательства, и до полного истощения. Эта операция была задумана прежде всего как снабженческая, но смерть царя придаст ей теперь другую окраску. Она прозвучит как торжествующий залп «в честь» его безликой кончины. Дамян опустил бинокль, спрятал его в футляр и, взяв острый камушек, царапнул им по земле.

— Мост перед сыроварней надо занять пораньше. Передай ятакам, чтобы подготовили несколько мулов с корзинами… И подумай вот о чем. Смерть царя — прекрасный повод рассказать людям кое о каких вещах. Хватит считать его святым…

Адольф Бекерле вспотел. Духота в дворцовой часовне была непереносимой. Он чувствовал, как тонкие струйки пота стекают под застегнутый воротник, как неприятно зудит тело и все больше слабеют колени. Германский полномочный посол в Софии переступил с левой ноги на правую, подвигал легонько плечами и вслушался в отпевание. Это было, в сущности, прощание с мертвым и признание нового царя. Монотонное песнопение святого владыки, запах ладана, дым от кадила еще больше сгущали духоту. Ребенок стоял прямо, ему поднесли какой-то хлеб, он отломил кусочек, кто-то пошептал ему на ухо, и он, как спросонья, дважды сказал: «Бог простит! Бог простит!..» И тут Бекерле почувствовал, как кто-то попытался схватиться за него и сполз вниз; звук от тупого удара о пол разнесся по душной часовне. Это упал полковник фон Фрезен, который еще не вполне восстановил силы после недавнего ранения. Когда они встретились перед дворцом, Бекерле посоветовал ему долго не задерживаться. Так же думал и фон Фрезен, но кто же предполагал, что их втиснут в душную дворцовую часовню.

Его вынесли, словно бы ничего не случилось. Легкое дуновение воздуха ощутилось при открывании и закрывании дверей. Теперь Бекерле мало что слушал и слышал. Лишь когда начали преклонять колени, он сделал то же самое, но перед этим успел заметить, что советский посол продолжает неподвижно стоять, будто его не интересовало то, что происходило вокруг. Эта неучтивость на грани вызова побудила коленопреклоненных обменяться взглядами. Нарушался общепринятый дипломатический этикет. Несмотря на медленное течение мыслей Бекерле, его сознание педантично зарегистрировало: это не может не вызвать недовольства и гнева!.. Он бросил короткий взгляд на премьер-министра Богдана Филова и был удивлен его неожиданным спокойствием. Бекерле вместе со всеми поднялся с колен. В возникшем от движения шуме кто-то слегка коснулся его. Это был Ханджиев, один из царских любимцев, установивший в последнее время весьма дружеские связи с Шенебеком, подчиненным посла, имевшим особые задания и часто через его голову поддерживавшим прямую связь с рейхсмаршалом Герингом. Это делало Шенебека независимым, и Бекерле не хотел портить с ним отношений. Со своей стороны Шенебек также старался, насколько ему позволяла совесть, соблюдать субординацию, и все же Бекерле начинала раздражать его независимость. В последнее время Шенебек делал немало дел за спиной посла, информируя лишь постфактум. Таким был и случай с прибытием доктора Зайтца. Ханджиев нашел Шенебека, а не посла. И тот, не предупредив Бекерле, сам связался с рейхсмаршалом. Бекерле узнал об этом только после прибытия доктора и решил пожаловаться рейхсминистру фон Риббентропу. Телеграмма уже была составлена… Прикосновение Ханджиева было очень легким, и Бекерле подумал, что случайным, но ошибся.

Ханджиев привстал на цыпочки и как-то виновато прошептал:

— Прошу Ваше превосходительство извинить меня за то, что я нарушил табель о рангах…

— За что? — притворился несведущим Бекерле, подумав про себя, что их обоих заботит одно и то же.

— За то, что я обратился за помощью к господину Шенебеку, а не к вам… Я не хотел волновать вас, зная, какую любовь испытываете вы к Его величеству…

— Перед огромной общей скорбью, господин Ханджиев, формальности излишни… Важнее спасти жизнь человека, но мы, к сожалению, не смогли сделать это вопреки большому желанию, стараниям наших врачей и добрым чувствам фюрера и рейхсмаршала…

Ответ, по мнению Бекерле, был исчерпывающим, и он отошел от Ханджиева, сделав вид, будто слушает владыку. Вскоре все вышли на улицу — и словно заново родились. Страшно долгим было мучение во имя мертвого. Эти болгары упорно соблюдали свои глупые церемонии. Потные, раскрасневшиеся, они вытирали упитанные шеи белыми носовыми платками.

Никто из них не вызывал у него доверия. Все казались ему скрытными, скользкими, затаившими в душе что-то коварное. Возможно, заботы о постах и должностях сделали их такими. Того, кто раскладывал пасьянс их судеб, нет в живых. Остался Филов, остался князь Кирилл, осталась эта изворотливая сестра мертвого царя, Евдокия, — стая, лишившаяся вожака. Архитектор Севов, правая рука Бориса, произвел на посла впечатление не очень озабоченного человека. Таким он никогда не видел его. О нем Бекерле знал очень много, и не отсюда, а оттуда, от больших людей рейха. За него он не боялся. Этот человек был как чемодан с двойным дном, и никто не знал, что там скрывалось в его другой части. Даже сам Бекерле не был осведомлен о некоторых его делах. Знал он и то, что Евдокия не любила его, как не любила и царица, и нет ничего удивительного в том, что они объединяются против него.