Спрыгнув с кровати, я подбежал к окну. Одетые в черную форму, в стальных касках и со штыками наперевес, эсэсовцы подгоняли людей, торопили их.

“Нам надо побыстрее одеваться”, - сказал я. Обернувшись, я оцепенел от ужаса: мать сидела на кровати и беззвучно плакала, глядя перед собой. Она как-то сразу постарела и выглядела бесконечно уставшей.

“Мама, одевайся, пожалуйста. Нам надо уходить”.

“Куда?” - истерически закричала она. - “Куда нам идти? Ты разве знаешь, куда мы можем идти?”

Она кричала как безумная. Такой я никогда ее не видел. Передо был совершенно чужой, незнакомый человек. И я ударил ее. Ударил изо всех сил. По лицу. В тот момент я не сознавал, что делаю, но в следующую секунду понял - я совершил что-то ужасное.

А она сразу успокоилась и безо всякого возмущения спросила: “Ты ударил мать?”

От ужаса я ничего не мог ответить. Мать легко провела рукой по моим волосам. “Одеваемся. С собой ничего не берем. Оставь все как есть. Только деньги и мои украшения. Быстрей, быстрей, быстрей!”

Она засовывала все в сумку, одновременно одеваясь и торопя меня.

Мать сорвала с моего пальто и курточки желтую звезду. То же самое она проделала со своим костюмом и зимним пальто. Мы бросились мимо кухни к выходу из квартиры. Дверь в комнату соседей по квартире была открыта, они могли нас видеть. Но они не показывались. В кухне тоже никого не было. Но в эту минуту мне было не до соседей - все мысли были сосредоточены на одном: нам нужно уйти, и поскорее. В доме, где мы жили, была очень красивая деревянная лестница и исправно работавший лифт. Но работал этот лифт медленно. Как только мы вышли из квартиры, я сразу же нажал кнопку вызова. Мы услышали, как лифт пришел в движение. Но как медленно, как медленно! Перегнувшись через лестничные перила, мать напряженно вглядывалась вниз.

И они появились. Мы слышали, как загрохотали их сапоги.

Я все еще держал палец на кнопке. “Чертов антисемит!” - шепотом выругал я медленно поднимающийся лифт.

“Ты что-то сказал?” - спросила мать. Она казалась совершенно спокойной. “Лифт никак не поднимается!”

“Посмотрим, кто будет здесь раньше”, - усмехнувшись, прошептала она.

И в этот момент лифт пришел. Войдя в лифт, мать нажала на кнопку первого этажа и крепко прижала меня к себе: “Вот видишь, лифт вовсе не антисемит!”

Выйдя из лифта на первом этаже, мы услышали - они уже были наверху и барабанили в двери. У входа в дом стояли мужчины в черной форме. “Что здесь происходит?” - обратилась к ним мать.

Человек в черной форме мельком взглянул на нее: “Не стойте здесь, проходите!”

Нам не нужно было повторять это дважды. И тут моя мать сделала нечто совершенно неожиданное. У меня и сейчас начинается сердцебиение, стоит мне об этом вспомнить.

Мы уже миновали двор и вышли на улицу. Внезапно мать выпустила мою руку и пошла назад к дому. Подойдя к входной двери, она заглянула в подъезд и спросила что-то у человека в черной форме. Тот отрицательно покачал головой, и мать медленно, неспеша вернулась ко мне. Я никогда не интересовался, что она сказала ему или о чем его спросила.

Мы спустились вниз по Айзенахерштрассе, пересекли Груневальдштрассе и пошли дальше. На Розенхаймерштрассе мы увидели толпу людей.

Мы бессознательно подошли ближе. Смешавшись с толпой, мы протиснулись в первые ряды, чтобы увидеть, что происходит.

Розенхаймерштрассе была улицей, заселенной по преимуществу евреями. И теперь ее обитателей - мужчин, женщин, детей - люди в черных формах выводили из домов и грубо заталкивали в стоявшие наготове грузовики с открытыми кузовами. Из одного из домов вместе с другими вышла старая женщина. Она вела за руку девочку лет шести.

Внезапно малышка вырвалась и побежала назад. “Я хочу к маме, я хочу к маме!” - не переставая, кричала она.

Один из эсэсовцев прицелился и выстрелил. Девочка упала. Двое эсэсовцев подошли к ней, схватили и понесли к грузовику, куда уже забралась ее бабушка. Девочка молчала и только сжимала руками колено - очевидно, ее ранило в ногу. Задний борт кузова грузовика закрыли, и он тронулся.

“Как он смог выстрелить в такую маленькую девочку! Он же легко мог ее догнать!” - громко сказала мать.

“Да ведь она же убежала!” Женщина, стоявшая рядом с матерью, пристально посмотрела на нее.

“Пойдем отсюда!” - потянул я мать. Меня внезапно охватил страх. Я был потрясен не только жестоким хладнокровием людей в черных формах, но и жестокостью, прозвучавшему в голосе этой женщины.

Мы вернулись на Груневальдштрассе, миновали Мартин-Лютер-штрассе и Литценбургерштрассе. Перед кинотеатром “Паласт” мы остановились и вошли туда.

В кинотеатре начался послеобеденный сеанс. Шел “Золотой город” с Кристиной Зедербаум в главной роли - почему-то в каждом фильме она обязательно тонула. Тогда этот фильм показался мне очень захватывающим, поэтому после войны я просмотрел его еще раз, но на этот раз нашел его довольно безвкусным.

После сеанса мы прошли через Тиргартен к Бранденбургским воротам. Мать считала, что нам нужно поехать поездом в Экнер или Штраусберг. Там во время воздушных налетов мы могли укрыться в траншеях, вырытых для защиты от осколков.

Такие траншеи должны были устраивать все владельцы садовых участков, если их дома находились далеко от настоящего бомбоубежища. Эти траншеи были снабжены навесами, опирающимися на деревянные балки. В случае неожиданной бомбардировки в такой траншее мог укрыться любой человек, оказавшийся поблизости. “Там никто не потребует у нас документов, да и лишних расспросов тоже можно избежать. И уйти незаметно”.

Мы уже подходили к вокзалу, когда завыла сирена воздушной тревоги. Поблизости были бомбоубежища, и мы могли бы укрыться в одном из них. Но мы спрятались в подъезде какого-то дома.

В старых берлинских домах под лестницей, ведущей с первого этажа наверх, обычно есть небольшая площадка. Если пригнуть голову, там можно спрятаться.

Мать крепко прижала меня к себе. Мы слышали, как жильцы дома спускались вниз по лестнице, спеша укрыться в подвале или ближайшем бомбоубежище. Иногда мы видели чьи-то ноги. Если ноги вдруг почему-то останавливались, мы замирали, боясь, что нас обнаружат.

Тем временем стало совсем темно. В доме, наконец, все затихло. А потом началось. Сначала вдалеке загремели зенитные орудия противовоздушной обороны. Затем зенитки загрохотали где-то рядом, и мы услышали нарастающий гул моторов. Гул становился все ближе, превращался в рев, заглушающий грохот зенитной канонады.

“Боже мой”, - думал я, - “там, в этих самолетах - люди в другой военной форме, и говорят они на другом языке, а мы сидим здесь внизу, и где-то рядом - подлая банда убийц с их подлым дядюшкой Адольфом. И сейчас на всю эту подлую банду сбросят бомбы. Но вместе с ними можем погибнуть и мы. Да, мы тоже можем погибнуть на этой площадке под лестницей. И никто не будет знать, что мы - евреи. Если жильцы дома, которые спряталась в подвале, останутся живы, они извлекут наши трупы из-под развалин и похоронят в братской могиле, не зная, что похоронили евреев в одной могиле с арийцами. И тем самым опозорят эту арийскую могилу. Вот будет потеха!”

На меня напал приступ безудержного смеха. Мать еще крепче прижала меня к себе. “Прекрати!” - прошептала она.

Внезапно раздался страшный грохот. Видимо, бомбили очень сильно.

“Янки шутить не любят”, - думал я. - “Они вам покажут! Ваши щегольские мундиры разнесет в клочья, да и вас заодно!”

Я и сейчас хорошо помню охватившее меня тогда ощущение мстительной радости. В тот момент я совсем не думал, что тоже могу погибнуть - это вдруг стало мне безразлично. После каждого бомбового удара мне хотелось аплодировать. “Ну еще, еще разок!” - повторял я про себя.

Из этого состояния меня вывела мать. “Они приближаются”, - прошептала она и прислушалась. - “Это американцы с их громадными самолетами. Если нам не повезет, мы не выберемся отсюда живыми”.