Я взглянул в окно. Туман уже высадился с моря на сушу и теперь устилал берег толстым влажным слоем ваты. За окном перед лужайкой маячили неясные, размытые контуры деревьев.

Звук послышался снизу.

Низкий и скребущийся, словно кто-то осторожно открывал долгое время не отпиравшуюся дверь. Потом снова наступила полная тишина: я, должно быть, ошибся. Нет, вот снова послышался тот же звук! Дом профессора стоял на высоком фундаменте: под ним обязательно должен находиться подвал. И разве не видел я низенькую дверь, больше похожую на корабельный люк, в конце длинной, идущей от самого берега аллеи кустов? Да, теперь я знал точно. Там, внизу, был кто-то. Внизу, в подвале, прямо под нами. Кто-то продвигался к своей цели с бесконечными предосторожностями. И все-таки этот кто-то не мог предотвратить скрип деревянных половиц лестницы. Это полиция, подумал я, это скорее всего полиция! Но зачем полиции проникать в дом через подвал? Внизу, у порога, кто-то открыл дверь — дверь в прихожую. На этот раз звуки шагов пробились даже в затуманенный сумбурный мир чувств профессора. Он схватил меня за руку крепко-крепко, я поднял голову, и наши взгляды встретились. Покуда я жив, я всегда буду помнить его глаза. В них сосредоточился страх — ужас глубокий, целостный и отвратительный, даже одна мысль, что кому-то приходится испытывать его и жить с ним хотя бы секунду, была невыносимой.

«Нужно связаться с полицией!» — подумал я. Полиция здесь близко, снаружи, в тумане. Но я не мог шевельнуться, да было уже и поздно.

Он крался по прихожей, нас отделяла от него только тонкая дверь. Вот он наткнулся на что-то, что-то глухо брякнуло. Потом послышались стелющиеся, почти неслышные шаги. Снова тишина. Он, должно быть, стоит и прислушивается с другой стороны, там, в темных сумерках; я едва различал чернеющую ручку двери. Ручка двери! Она пошла вниз — медленно, бесконечно осторожно, как будто пришедший не хотел будить того, кто спит в доме, спит легким, чутким сном получившего передышку загнанного животного...

Пальцы, охватывавшие мою руку, жестко сжались, мне стало больно, я хотел крикнуть и не смог.

Дверь наполовину открылась, и в комнату скользнула тень.

Нет, не тень.

Человек. Мощный, коренастый, в шортах и с голыми ногами.

Министр юстиции Хюго Маттсон.

В руке он держал ружье.

Жесткие пальцы, охватывавшие мою руку, разжались. Кристер Хаммарстрем откинулся на спинку стула.

— Вы здесь? Сумерничаете?

Хюго Маттсон смотрел на нас в изумлении и в замешательстве.

Я спросил, как ему удалось миновать охрану, и, к удивлению, голос у меня не сорвался и звучал уверенно.

Изумление на усах Хюго сменила хорошо знакомая ухмылка.

— Это оказалось нетрудно. Я вышел из дома порыбачить. Надо же, я получил на это милостивое соизволение! — и он яростно махнул футляром спиннинга, который я поначалу принял за ружье. — Но тут поднялся туман, я ошибся в направлении и пристал к берегу здесь, а не у своей дачи. Ну, раз уж я сюда попал, я решил испытать, надежно ли охраняется дом, и заодно навестить Кристера. Скрываясь за деревьями и клумбами, — кстати, твой сад просто идеальное место для убийцы! — я стал пробираться к дому, и, представь, ни одна собака меня не заметила! Когда я добрался до аллеи кустов, осталось только хорошенько пригнуться и быстро добежать до подвального люка. Хотя там, внизу, оказалось чертовски темно, и пробираться пришлось на ощупь. Поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что не заметил освещенных окон, и решил, что ты, должно быть, спишь и не стоит тебя будить. Поэтому я старался не шуметь. В этих резиновых тапочках я дам сто очков вперед любому индейцу! Сейчас пойду и покажу этим легавым, как исполняют они свои обязанности!

Он пробежал через прихожую, открыл дверь и заорал с порога в туман:

— Эй, вы, плоскостопые! Идите-ка сюда!

Министр сидел на телефоне в библиотеке.

Взяв со стола «Древние народы Вавилона», я уже хотел притворить за собой дверь, как в этот момент Министр, ожидавший, по-видимому, когда на другом конце линии поднимут трубку, окликнул меня.

— Я только что говорил с техниками по поводу письма Беаты Еве Идберг. Они исследовали его. Письмо действительно написано Беатой, как мы и предполагали. Но химический анализ чернил показал, что оно — примерно годичной давности. А конверт надписан совсем недавно. Тоже самой Беатой.

— Что это значит?

— Что это значит?.. Алло! Это говорит министр внутренних дел. Я звонил вам сегодня утром по поводу...

Я пошел в свою комнату.

Снова поднялся ветер, он разогнал туман, и на окнах стали постукивать ставни.

Заглянув в комнату — бывшую гостиную в доме Евы Идберг, я понял, что разговаривать с полицейским комиссаром буду не один.

Комиссар позвонил сразу после ужина и просил меня немедленно явиться на виллу Евы Идберг. Жалобные нотки в его голосе, звучавшие во время нашего последнего разговора, исчезли. Бенни говорил решительно и властно: судя по всему, он снова обрел былую самоуверенность. Министр получил аналогичный вызов, но заявил вдруг, чтобы я шел один. «Я появлюсь там позже, когда стемнеет и уляжется ветер, — сказал он и потом уж совсем загадочно добавил: — Когда доберешься туда, поднимись, пожалуйста, наверх в спальню Евы и включи там свет! И проследи потом, чтобы никто его не выключал!»

Поэтому, окинув взглядом гостиную и обнаружив, что общество еще только собиралось, я поднялся по лестнице в спальню. Я включил в ней верхнее освещение и встал у окна, где стояла Ева Идберг поздно вечером всего два дня назад, когда ее застрелили на этом самом месте. Яблоня тянулась ко мне снизу своими искалеченными ветвями и лишь чуть-чуть не дотягивалась до окна. Наверное, раньше, — подумал я, — отсюда можно было собирать яблоки. Я посмотрел поверх яблони на опушку леса. Стреляли откуда-то оттуда — там стоял убийца и дожидался момента, когда, наконец, на окне поднимется штора... Знает ли Министр, кто убийца? Или, может, Бенни Петтерсон тоже разгадал загадку? Зачем он собрал нас? Чтобы поставить перед фактом?

Задумавшись, я, выходя, механически выключил свет, и мне пришлось возвращаться, чтобы снова включить его.

Гостиная комната Евы Идберг была большой и уютной, а из окна ее открывался прекрасный вид на залив, поблескивавший сейчас серой гладью металла. Ветер, как и всегда к вечеру, немного улегся, но поверхность моря все еще вспарывали глубокие беспорядочные борозды. «Я появлюсь позже, когда стемнеет и уляжется ветер»... Что от хотел этим сказать?

В комнате сидели, ожидая прихода остальных, Сигне и Магнус, министр юстиции, Стеллан Линден и еще один молодой человек весьма крепкого телосложения в коричневом клубном пиджаке и с поразительно большими оттопыривающимися красными ушами. Он сидел в углу, но, казалось, занимал собой всю комнату.

Хюго Маттсон бросился в большое и удобное, стоявшее у камина кресло.

— У вас, адъюнкт, такие хорошие отношения с полицией. Может, вы знаете, зачем нас согнали сюда? И почему комиссара до сих пор нет и он не ублажает своих гостей? Раз уж Ева отсутствует — по причине, конечно, уважительной — хозяин здесь он. А мы его гости, а не пленники. Наш полицейский друг — вон тот в углу, который так старается, изображая из себя штатского, — твердит одно: он-де ничего не знает. Это с его-то ушами! Ни за что не поверю!

За меня ответила Сигне. Она сидела на диване одна. По-видимому, никто не покушался на столь необходимое ей пространство. И теперь ее щедро распространяющиеся формы гармонично сдерживались плюшевыми думочками с одной стороны и небольшими, пастельного тона, диванными подушками с другой.

— Слушайте, мне кажется, он нашел того, кто совершил все это ужасное, и теперь хочет при всех арестовать его!

— Неужели ты всерьез веришь, что этот длинноносый мужлан на что-то способен? — Стеллан Линден, стоявший, опершись на подоконник, и глядевший на море, повернулся к нам. Художник волновался: слова, которые он обычно цедил сквозь зубы, на этот раз, быстро цепляясь друг за друга, легко слетали с его губ. — Человек, сумевший проникнуть через тройное оцепление, такому ничтожеству не по зубам! Уверяю, единственное, что может полиция, это поднажать на нас в надежде, что убийца потеряет присутствие духа и расколется сам. Пока полицейским удалось только одно — превратить наши дома в тюрьмы!