— Я так понимаю, что дом в местных условиях — это землянка в три наката? — спросила я, радостно ощущая первые признаки возвращения моих ног к жизни.

— В каком-то смысле вы абсолютно правы.

— Если вы скажете еще, что пока я спала, этот глухонемой Сусанин вывел меня в белорусские леса, то я вас даже расцелую, несмотря на всю неприязнь к небритым мужчинам.

— Увы, Валентина Васильевна, — с грустью молвил Габен, — это совсем не белорусские леса.

— А почему «увы»?

— Потому что здесь нет грибов.

— Любите грибы?

— Соленые? Под водочку? Обожаю!

— Лечитесь здесь от алкоголизма?

— А вы веселая дама.

— Еще обхохочетесь...

Домом оказалась типично деревенская хижина — плоская, бревенчатая, с узкими окнами и покосившимся крыльцом.

— Вот мы и дома, — Габен широко повел рукой, словно приглашая меня войти в районный дворец бракосочетаний. Не хватало только марша Мендельсона. — Добро пожаловать!

Внутри хижина представляла собой небольшую комнату с перегородкой, служившую, видимо, и столовой, и гостиной, и спальней. Несколько грубо сколоченных стульев, кровать, покрытая косматой шкурой, два разнокалиберных кресла у выложенного грубым булыжником камина... В этот пасторальный интерьер абсолютно не вписывался современный телефонный аппарат с кнопками вместо привычного диска, стоявший прямо на полу.

— Располагайтесь, Валентина Васильевна... — Габен усадил меня в кресло и направился к перегородке, — через пару минут я вернусь...

Я с наслаждением вытянула ноги. Жестокие уроки последних дней должны были, как мне казалось, научить меня не расслабляться ни на секунду. Но в этой теплой, по-деревенски уютной хижине я вдруг почувствовала себя так хорошо, так безмятежно, что сама испугалась своего спокойствия. Мне даже почудилось, что сейчас из-за перегородки выйдет мама и спросит...

— Кушать будем?

От неожиданности я вздрогнула: Габен сосредоточенно нес огромный деревянный поднос, уставленный едой. Ловко подтолкнув к моим ногам низенький табурет, он поставил на него поднос, подтащил с другой стороны второе кресло, сел и, предвосхищая мои вопросы, решительно заявил:

— Попробуйте, на что способен мужчина, влачащий одинокое существование в глуши Кордильер. Если не понравится, я дам вам телефон и имя человека, которому вы, вернувшись домой, сможете позвонить и сказать все, что вы обо мне думаете. Договорились?

Я кивнула, поскольку после открывшегося моему взору гастрономического великолепия мне как-то сразу расхотелось разговаривать. Минут двадцать я ела все подряд: темно-коричневую фасоль с очень сладким почему-то картофелем, огромные куски вареного мяса, тонюсенькие, как блинчики, пирожки с рисом... Я обмакивала невероятно аппетитные, еще горячие лепешки в острейший соус, в котором была масса вкусовых ощущений, но ни одного из них я до этого никогда не испытывала...

Габен с умилением наблюдал за моим обжорством и, судя по всему, был счастлив. Сам он почти не притронулся к еде.

— Все! — сказала я наконец. — Вы потрясающий кулинар... Кстати, как вас зовут?

— Думаю, про себя вы меня уже как-то назвали. Верно?

— Откуда вы знаете?

— Неважно. Так верно?

— Да.

— И как?

— Габен.

— Чудесно! Так и называйте меня впредь.

— Господи, опять!

— Что «опять»?

— Опять конспирация, тайны, КГБ...

— А вы что думали, Валентина Васильевна? Что вас перебросили сюда для поправки здоровья и сбора впечатлений о флоре и фауне Латинской Америки?

— Знаете, впечатлениями я уже сыта по горло.

— По собственной вине, не так ли?

— Габен, — спросила я как можно небрежнее, — а вас за что сослали в эти горы? Кому вы там не угодили?

— Журналистское расследование? — вопросом на вопрос ответил он.

— С чего вы взяли? Я уже забыла о своей профессии...

— И зря — она вам еще пригодится.

— Когда, а главное, в каком виде, хотела бы я знать? Интервью в постели с Джеральдом Фордом? Кстати, чем, интересно, закончились вчерашние выборы в Штатах?

— Валентина Васильевна, вы растрачиваете себя ио мелочам, — спокойно ответил Габен, глядя куда-то мимо меня. — Вы по-прежнему играете, кокетничаете, суетитесь... Я понимаю, что, скорее всего, именно такой и должна быть ваша реакция. И все же, поверьте мне, это неразумно. Скажите, вы умеете плавать?

и все интеллигентское сословие. Это не оскорбление, право... — Габен прочертил в воздухе какую-то замысловатую линию, словно расписался на невидимом документе. — Это диагноз.

— Следовательно, вы, Габен, абсолютно здоровый человек?

— Что вы имеете в виду?

— Иммунитет против заболевания интеллигентностью.

— Валентина Васильевна, боюсь, мы говорим на разных языках и ни до чего путного не договоримся. Если я вас чем-то обидел, простите.

— Да что вы! Разве я способна на столь убогие рефлексы?

— Просто я очень не люблю категоричность.

В любых проявлениях.

— Да ну?! — я всплеснула руками. — Ну конечно! Люди, отвечающие на приказ начальства «Есть!» или «Так точно!», — самые ярые враги категоричности.

— Приказ — это сформулированная идея, сгусток мысли, а не декадентские измышления о природе бытия и духовных ценностях. Кроме того, в нашей системе солдафонство не поощряется.

— Хорошо, скажу иначе: мне кажется, мне сдается, мне мнится, мне представляется, что все вы, занимающиеся тем, что я видела там, за этой проклятой тропинкой... так вот, все вы...

— И вы в том числе.

— Да, и я тоже, вы правы, Габен. Так вот, все мы и есть дерьмо. Такая формулировка вас устраивает?

— А вас?

— Нет, конечно!

— Так в чем же дело? Почему вы ломитесь в открытые двери? Может, разберемся спокойно, а? Расслабьтесь. Вы еще молоды, хороши собой, умны и даже остроумны. Такое сочетание нечасто встречается. Да, вы действительно угодили в сложную ситуацию. Так по-вашему. По мне же, все это абсолютно естественно: идет игра со своими правилами, со своими профессионалами и любителями. Можно сорвать куш, а можно и пролететь. Так получилось, что вы сели за один стол с профессиональными игроками...

— С шулерами! И не я села, а меня посадили!

— Вы сели сами, не надо спорить.

— Мне не нравится такая игра.

— Вы думаете, мне она нравится?

— Теперь уже кокетничаете вы, Габен. Конечно, нравится. Вы буквально тащитесь от своего суперменства, от своей посвященности в чужие тайны, от силы и агрессивности своей ужасной организации...

— Вы не правы. На войне как на войне. Думаете, ЦРУ чем-то от нас отличается? Иначе мыслят, иначе действуют или имеют иные моральные ценности?

— Не знаю...

В который раз мне вспомнился эпизод на крыше, лицо того пария в очках. Что бы он сделал со мной, не отвлеки его бровастый? Расстрелял в упор? Сбросил бы с крыши, как надоевшую кошку?

— О чем вы задумались, Валентина Васильевна?

— Скажите, эта беседа у камина, это ангельское терпение — я же понимаю, что доставила вам массу хлопот, — что это такое? Санкционированное вашим начальством мероприятие по охмурению нового агента, приступ неконтролируемой симпатии к приятной собеседнице или разговор в пользу бедных?

— Разговор в пользу начальства при наличии неконтролируемой симпатии. Несанкционированный, но нужный и важный. Может, перейдем к делу?

— А чем мы занимались до этого?

— На мой взгляд, просто теряли время.

— И тем не менее вы пошли на это, Габен?

— Не надо делать из меня монстра, ладно? — он встал и сделал шаг в мою сторону. Его борода зависла над моей головой, как метла, вскинутая разозлившимся дворником. — Я нормальный человек и уважаю чужие мнения. Но приказ, имеющий к вам самое прямое отношение, это не «ать-два!». Вы, да будет вам известно, сорвали выполнение умного и тонкого плана, над которым работали очень серьезные люди. И если после этого вы все еще живы, значит, это важно и необходимо...