Почти половину полета до Парижа я безуспешно силилась вспомнить, откуда всплыла в моем сознании эта фраза. Как назойливый мотивчик шлягера, она буравила мозг и не давала заснуть. Видит Бог, если бы посольские ребята с развернутыми плечами уголовников, призванных на дипломатическую службу по путевке комсомола, предложили мне в аэропорту погрузиться в анабиоз и очнуться уже в Шереметьеве, под бдительным оком своих коллег, я бы, скорей всего, согласилась. Потому что нет ничего страшнее для одинокой женщины, чем сочетание замкнутого пространства и невеселых мыслей.

«Колесница свободы...»

Она была довольно изящной и даже красивой, эта колесница — длинная, как сигара, серебристо-алая «Каравелла», словно созданная специально для того, чтобы приземляться в самом прекрасном городе на свете — Париже. Наблюдая первые два часа полета за пассажирами, читающими «Пари-матч», пьющими вино и коньяк, напропалую флиртующими со стюардессами или откровенно клюющими носами, я пришла к выводу, что и они в подавляющем большинстве были рождены на свет исключительно с той же целью.

Сама же себе я напоминала наспех сколоченную из фанеры и перевязанную бельевой веревкой посылку с сухофруктами, которую грузчики из советского посольства в Буэнос-Айресе передали бельгийской стюардессе, сурово наказав переправить ее в Москву бедным родственникам, страдающим авитаминозом. Впрочем, если отбросить метафоры, так оно и было.

Мой сосед, хмурого вида и неопределенного возраста носатый господин (такому носу позавидовал бы даже Сирано де Бержерак), был, по всей видимости, самым веселым попутчиком на свете: этот тип заснул мгновенно, даже не поздоровавшись, как только плюхнулся в соседнее кресло и пристегнул ремень. В принципе, учитывая тщетные поиски автора идиомы «колесница свободы», а также малосимпатичную внешность попутчика, такой ход событий меня вполне устраивал. Я продолжала предаваться своим размышлениям и, вполне возможно, уснула бы в конце концов, однако где-то иа третьем часу полета включилось радио. На безукоризненном французском, причем с такой доверительностью, словно сообщала, что находится иа третьем месяце беременности, стюардесса выдала информацию о том, что мы пролетаем над каким-то архипелагом. Под воздействием этого тона Бержераку, видимо, приснилось нечто очень интимное, ибо без всякого объявления боевых действий он вдруг начал с пугающей силой храпеть. Хоботообразный нос моего соседа трепетал, губы вибрировали, словно подключенные к электросети, а язык то и дело вываливался наружу.

Я поежилась. Храп незабвенного сэра Джеральда, спровоцированный двумя таблетками люминала, по сравнению с этим могучим оргазмом носоглотки казался чмоканьем грудного младенца, выронившего соску.

Я нажала кнопку вызова стюардессы.

— Да, мадам?

Своей красотой и свежестью, а главное, совершенно беззаботным выражением лица эта телка сразу же вызвала во мне глубокую неприязнь.

— У меня проблема, мадемуазель, — сказала я, дождавшись, когда сосед сделает короткую паузу для вдоха.

— Слушаю, мадам.

— Вы можете что-нибудь сделать с этим месье? — я выразительно кивнула на Бержерака.

— Простите, мадам, я не поняла.

— Разве вы не слышите, как он храпит?!

— Слышу, мадам, но инструкция категорически запрещает нам без надобности будить пассажиров.

— А убить его нельзя? Или хотя бы оглушить до посадки?

— Увы, мадам, — улыбнулась стюардесса.

— Что же мне делать?

— Постарайтесь уснуть.

— Вы же видите, это невозможно даже теоретически!

— Но, мадам... — на красивом лице бельгийки промелькнуло что-то, отдаленно напоминающее работу мысли, — я даже не знаю, чем вам помочь...

— Ладно, — я махнула рукой, поняв, что просто срываю на этой смазливой девке свое раздражение, — тогда принесите мне коньяку.

— Момент, мадам, — лицо стюардессы просветлело. — Вам «Мегаксу» или «Курвуазье»? Есть еще хороший испанский коньяк, но я его не пробовала...

— А от чего можно быстрее вырубиться?

— О мадам, тогда вам лучше всего выпить хорошего шотландского виски без содовой! — она чуть наклонилась ко мне: — Поверьте, я знаю это на собственном опыте. «Джонни Уокер» — это то, что вам надо...

Бержерак издал особенно страшный рык, прозвучавший как восклицательный знак после рекламы виски.

— Ладно, тащите «Джонни»...

Бержерак вдруг затих. Над нами воцарилась оглушительная тишина. Осторожно, чтобы не спугнуть сладостное мгновение, я покосилась на соседа. Его глаза были открыты. Мало того, взгляд этого хоботоносца в добротном темно-синем костюме и ярком галстуке зафиксировался где-то на уровне моей груди. Монстр уставился на нее так, словно увидел чемодан, битком набитый долларами, и не может понять, спит он или грезит наяву.

Я щелкнула перед его носом пальцами, стараясь хоть как-то отвлечь внимание Бержерака. Но ои даже не моргнул.

— Вы так можете окосеть, месье, — сказала я по-французски.

— Only english! — не отводя взгляда, прохрипел Бержерак. — Правда, — добавил он уже на французском, — есть только одна вещь на свете, которая может заставить меня говорить на языке этих лягушатников.

— Послушайте, вы мне надоели!

— Если позволите, мадам, я хотел бы закончить свою мысль... — он укоризненно посмотрел на меня, затем пригубил шампанское и довольно чмокнул. — А вот здесь все правильно. Это «Вдова Клико». Итак... Ваша грудь, мадам, вызвала во мне совершенно незабываемые воспоминания, которыми я сейчас же хочу поделиться с вами...

— Может, не стоит? — с надеждой спросила я. — Зачем тревожить и без того травмированную психику?

— Если бы я мог, если бы я мог! — Бержерак горестно помотал головой. — По я не могу. Признания рвутся из самой глубины моего сердца, хочется делиться, вспоминать, наводить мосты памяти между прошлым и будущим...

Он разволновался так, что пролил шампанское на брюки, засуетился, пытаясь промокнуть их салфеткой, пролил еще полбокала, потом махнул рукой и вновь вцепился в меня:

— Шесть лет назад я отдыхал в Майами-Бич, штат Флорида. Стояло прекрасное лето...

— Послушайте, мистер...

— Ах да, — всплеснул руками американец, — я даже не представился, так взволновала меня ваша волшебная грудь. Меня зовут Джои!

— Удивительно редкое имя.

— Вы находите?

— Извините, Джон, я провела в Аргентине очень сложные дни и по-настоящему устала. Если вы не возражаете, я слегка вздремну, а потом мы продолжим нашу упоительную беседу. Не расстраивайтесь, храпеть я не буду. Обещаю вам.

— Так я храпел? — в голосе Джона отчетливо звучало отвращение.

— Несмотря на психические стрессы, вы очень догадливы.

— Я в жизни никогда не храпел. Неужели я...

— Вы не просто храпели, сэр, — я почувствовала, что зверею. — Вы бурлили, как десяток сливных бачков в общественном сортире, вы клокотали, как вся канализационная система вашего сраного Нью-Йорка, вы извергали звериные вопли, которые еще не идентифицированы в природе, вы издавали во сне звуки, на которые вряд ли способны даже двести сексуально озабоченных андалузских быков. Вы — феномен храпа! Во время сна вас необходимо изолировать от общества, пока кто-нибудь не стал жертвой эсгибиционистских вывертов вашей проклятой Богом носоглотки. Вам нужен одновременно отоларинголог, психиатр и проктолог.

— А проктолог зачем? — уныло спросил Джон.

— Чтобы он в спешном порядке замуровал ваше анальное отверстие. Ибо эти позорные звуки доносились и оттуда тоже.

— Вы меня очень расстроили, — огорченно признался Джон. — Вы высказали эти страшные упреки совершенно убийственным тоном. Так предъявляет обвинение в растлении малолетних окружной прокурор штата Иллинойс.

— Мне очень жаль... — сон, о котором я мечтала весь полет, наконец-то начал тяжелить веки. — Так вы не возражаете, если я немного посплю?

— Спите спокойно, мадам, — на какое-то мгновение его лицо преобразилось: с него как бы слетела шутовская маска, осталось только выражение заботы и тепла. А может, мне это просто показалось. — Я подумаю пока над вашими суровыми обвинениями. Это ведь ужасно, если вы правы...