– Не болтал бы, Леша! – укоризненно проговорил от печки жена. Она стряпала.

– Слова ничяго ня стоят! – весело сказал Алексей, задиристо выставляя свои клыки. – Сказал, кто проверит? Они по городам думают, что у них власть. А у них только города.

– А у кого же власть?

– У мужика, у кого ж еще? Была и будет! Без яды человек ня научился. А яду со времен Адама, кто делает? Тот-то! Крестьянин. На твоих фабриках птичий мор прошел. Дык дачники у нас чуть ня всех кур купили. Потому что для сябя растим, говном ня кормим!

Вот мы с Машей как-то на Поклонной горе в Москве были. Там музей есть. А в нем огроменная карта со стрелочками, про то, как Гитлер хотел Россию за Урал подвинуть. А дальше никаких стрелок нет. Даже ефрейтор скумекал – на кой туда соваться! Тайга! Простор! Он бы свою армию, как ложку каши по подносу размазал: лязнул, и нет каши. Ничяго то ты с Россией не поделаешь!

– Так-то ничего?

– А вот ничяго! Мне дед рассказывал о своем отце. Сам я его не застал. Чужие прадеда всерьез не принимали. Щуплый, неказистый, вроде мяня. Балагур. Прозвище – Хромой. На Первой мировой яго в ногу саданули. Кашлял страшно – газом отравлянный. А свои, кто знал, уважали. Он гражданскую перяжил. Мятеж зеленых перяжил. Как началась колляктивизация, он первым все добро в общяе запясал. Говорил: сила солому ломит. За ним – другия. Руку выше всех на собраниях тянул. Выслужился в предсядатели. Тридцать сядьмой проскочил – какой из хромого работник? После войны яго за заслуги хотели даже к ордену представить. И тут начали припомянать. Колхоз вроде ня последний, но и ня первый. Зернышко к зернышку, все по плану. Ня меньше, но и ня больше. Людишки ня жируют, но и с голоду ня дохнут. В сорок сядьмой голодный год никого ня схоронили. Даже старяки перемоглись. По коммунистам тоже вроде порядок: поголовье строго по разнарядке. Да только някто из начальства тут ня уживается. Кто сбяжит, кто помрет, а кто просто сгинет.

– Как это?

– А так! Один белую поганочку с хорошим грибом проглядел, случайно скушал. Другой дохлыми раками отравился. А третий пошел на охоту, да на болотах и сгинул! Припомнили, был донос, будто зерняцо прядсядатель с мужичками в лясу прятал. Послали отряд, да ничяго не нашли. А те, кто доносил, всем сямейством по разнарядке уж давно на Колыме пропали. Поскрябло начальство затылки, да на всякий случай орден отмянили.

– Ну, и что?

– А ничяго! – щелочки глаз Алексея смеялись. – Прияжал еще при советской власти один Шурик из Москвы. Собирал лягенды, сказки. Рассказывал, будто в центральной библиотеке еще при царе один ученый раскопал, будто тут до Петра старообрядчяская дяревня была. Сразу после раскола. Боярин Волохов приказал своих кряпостных из этой дяревни на новый манер окрястить. Окрястили. Да в Священный Синод стали приходить сообщения, будто и сам барин и яго кряпостные – тайные старообрядцы. И батюшка у них из тайных старообрядцев. В каждой, мол, избе книги запрященные есть, и крестятся при своих они двумя пярстами. Такой вот шиш в кармане! Получается, против власти на рожон ня лезут, но все по-своему делают.

– А к твоему прадеду это каким боком пришито?

– А таким! Дед рассказывал. Как разверстку отмянили, яго отец общине на сходе и говорит: зямная власть приходит и уходит, но большевички, знать, надолго засели. Как в нязапамятные времена царь антихрист. А мы общиной жили и общиной жить будем, как большевички вялят. Что требуют, то и дадим. Вера же наша с нами останется. Все общее, да свое! Храм в душе никаким динамитом не взорвешь. А крови отступняков веры русский человек ня боится! И стали работать. Кесарю – кесаряво, богу – богово, а сябе – остаток. Завядется какой-нибудь червячок-стукачок из пришлых и нет яго. Сгинул.

– Хочешь сказать, что в центре России, в ста пятидесяти километрах от столицы триста лет люди по-своему жили?

– Люди с башкой на плячах всегда по-свояму живут! Москва это ня Россия. Ты поезди, погляди. Да не там, где железка проложена. Свярни в сторонку! Поговори с теми, чьими руками кормишься! Как не рвали русского Бога, а он туточки! Как не истрябляли мужика, а он жив. Щуплый еще, больной от истряблений! Но дай срок! Пока мужик есть, и России ничяго ня будет. Не веришь?

– Почему? Верю, что ты хотел бы, чтобы так было. Но мечтать и быть разные вещи. Потом, если все так, как ты говоришь, где твоя деревня? Сам говоришь, людей нет.

– Старики поумярали. А когда Москва окрест стала свои скворечники ставить, многие дальше перяехали. Вольный зверь в городе не живет. Как деды их во времяна бывалые на север за болота в скиты уходили, так и они ушли. Растворились сряди людей.

– А ты что же остался?

– С ним вы нам и здесь ня помеха! – Алексей весело кивнул на образ.

– Понятно. Спасибо за все. Ехать мне надо! – сказал Аспинин.

За окном сыпал промозглый дождь, словно, растянули мелкий бредень.

– Надо так надо. Посяди-ка! – сказал хозяин.

Он нырнул в резиновые сапоги, накинул армейскую плащ-палатку, вышел, и почти сразу вернулся, фыркая и отряхивая воду. Сапоги он снял в сенях.

– Повязло. Мишка на станцию едет. Подбросит. Маш, дай Андрюхе дождявичок!

Аспинин набросил прозрачный плащ из целлофана и попрощался.

У калитки ждал черный внедорожник. Аспинин забрался на переднее сиденье и попробовал вернуть дождевик.

– Оставь сябе. Тябе еще на платформе ждать! В пиджачишке!

Алексей махнул на прощание и заспешил в дом, придерживая полы плащ-палатки.

Внедорожник колыхнулся и неслышно пошел по хляби.

– Хороший мужик! – сказал Аспинин парню лет тридцати с нахальным взглядом.

– Леха Афган? – сказал тот. – Да. Не трепло.

– А почему Афган?

– Потому что воевал. Один наш орден, и один – от чурбанов. От них, ему в посольстве их после дембеля вручали. – Парень помолчал и добавил с усмешкой. – У них династия. Его прадед два солдатских Георгия с Первой Мировой принес.

– Ты тоже местный?

– Я? Не-ет! – протянул парень. – У них тут свое…

– Что значит?

Парень покосился на Аспинина.

– Как-то зимой ребятки подъехали на дачах таджиков пошманать. Строителей. А тут одна дорога – через деревню. К ним мужик с «калашом» подошел. И еще двое по бокам с «Сайгой». Поговорили. Больше никто не приезжал.

До станции вокруг чернел лес. Асфальтовая дорога в рытвинах и ямах тянулась вдоль накатанной размякшей двухколейной грунтовки с зигзагами вокруг омутков.

На рассвете яхта пристала к пирсу. Деревянко в высоких болотных сапогах и с рыбацкой амуницией, Костя и два вчерашних спорщика в ветровках умчались на моторке: она гудела за камышами тихонько, как майский жук.

Андрей попросил заспанного охранника в спортивном костюме передать Косте, что он уехал (с Афанасьевым Аспинин попрощался еще в каюте). И сошел на берег.

С пригорка из огорода на судно изумленно уставилась бабка в пестром платке и с руками в глине по локти. Мужичок в сером пиджаке, кепке и кирзачах со срезанными голенищами притормозил на тропинке, слез с велосипеда с багажниками впереди и сзади и крикнул бабке: «Эт, чё за фягня, тетя Нюра?» Та молчала.

На бугре Аспинин набрал мобильник. Сигнала не было.

– Эй, друг, – окликнул Андрей мужичка с велосипедом, – станция далеко? На Москву.

– Километров пятнадцать. А это чяво же, начальство?

– Вроде того. А автобус?

– При советской власти ходил. А тяперь отмянили. В дяревне изба, да тын, да говна овин.

Он «якал» и «окал», как родственники Андрея из Александрова.

– А эти как же добираются? – Аспинин показал подбородком на поселок у воды.

– Дачники? Это москвячи-и, – со снисходительным пренебрежением протянул мужик. – У них машины! А ты у них главный? Приказал бы автобус провясти. Почтальон ругается. Даляко пенсию старухам носить.

Мужичок, похоже, шутил над незнакомцем.

У пирса стал собираться редкий утренний народишко. Босоногий охранник спрыгнул на доски и отгородил проход к яхте барьером наподобие легкоатлетического.