Талант это дар от Бога! Но какую совесть надо иметь, чтобы за этот дар грязью отблагодарить Того, от Кого он получен! Как называется такой человек и как следовало бы поступить с ним? А Бог терпит и прощает!

– И ты решил поправить то, что недосмотрели там!

– Не богохульствуй! Нелегко себя наизнанку выворачивать. Пойми, Андрей, я не против Валеры. Умный и честный человек разберется в его художествах. А нежить? Она всякую грязь подберет, чтобы дурачье потешить! А дурак решит: коль один написал, а другие напечатали, значит и мне можно! Решат: это и есть свобода! Свобода от совести, от правды! Так ведь было у нас такое! Свобода верующего заканчивается там, где начинается церковное право! Не мною сказано! А вы, интеллигенция, нет, чтобы послужить словом народу своему! Укусить норовите! Уколоть! Вот за что дураки похвалят! А граница между свободой творчества, как вы ее называете, и оскорблением веры ой хрупка, Андрюша. Не всякий заметит, как преступил!

Да, нынешняя власть – мерзость. Переживем их! Зато по губам вас! И пока церковь не окрепла, пусть помогают ей, как умеют. Извини за пафос: это наша, Православная Россия. Нам в ней жить. И каждый сам решает, что он может и хочет для нее сделать.

Серафим виновато улыбнулся.

– Повиниться хотел, а вышло наоборот. Но загляни в свое сердце, так ли невинен Валера? Мрак в душе его!

– Мы совершили подлость, отец! Он с нами, как на исповеди говорил. Как с друзьями.

Мужчины обернулись. Прислонившись к косяку двери, в майке, джинсах и резиновых тапках, скрестив на груди руки, стоял Аркадий. Он был бледен. Алена с двумя толстыми косами и в светлых бриджах, не снимая кроссовок, присела на табурет у входа.

– Тут виноват, – пробормотал Серафим. – Плохой из меня пастырь, если не сумел сам справиться со скверной. Выговорись, выговорись. Легче станет…

– Теперь он там из-за нас. Бог прощает, а не казнит. Если б поступали вы, как в евангелии, к вам бы на брюхе ползли! – Серафим кусал ус. – Простите нас, дядя Андрей. Мы думали, что дядя Валера поглумиться хотел. Отец психовал, говорил, что за такое по губам бьют. Мне его жаль стало. Я письменно подтвержу, что дядя Валера не виноват! Прятаться не стану!

– Не суйтесь, пока не спросят. Без вас разберутся, – ответил Андрей. – А спросят: Никита пьяный был. Пусть подальше уедет. У них твой дневник…Лишнее я вырвал.

Худощавое лицо парня, казалось, еще вытянулось и лишилось последней кровинки.

– Это то, о чем ты говорил вчера, сын? – спросил Серафим и понурился.

– Как в церкви было? – спросил Аспинин.

Аркадий рассказал. Щеки Алены порозовели. Она заплакала и отвернулась. Мужчины старались не смотреть друг на друга.

– Никита тогда, как больной был, – сказал Аркадий. – А получилось – специально…

– Брата позавчера выпустили, – проговорил Андрей. Алена вскинула голову и вытерла мокрые щеки. – Идите, нам с вашим отцом надо еще поговорить.

Брат и сестра посмотрели на отца, словно спрашивая разрешения, и вышли.

– Там все сложно! – сказал Андрей. – Могут всяко повернуть! Взамен на…работу.

– Детей я им не отдам! – Ноздри Каланчева раздулись. – Напишу Патриарху.

– Напиши. Пусть Аркадий звонит Никите. – Андрей рассказал о лимонке.

– У Никиты нет мобильника. Чтоб сигнал не поймали. Его мать через родню звонит. Но попробуем. – Они помолчали. – Прости за все. И помогай вам Господь!

– И ты нас прости.

Серафим постоял и, сутулясь, вышел.

– Кофе готов! – позвал Веденеев из кухни.

Он вяло помешал в чашке. Морщась, губами с ложки слизнул кипяток и взглянул исподлобья на Аспинина. Тот прихлебывал, сгорбившись над столом.

– Он прав, – проговорил Веденеев. – Про интеллигенцию. И вообще. Я которую ночь вашу историю в башке гоняю! Рукопись прочел. Теперь все на места встало. Благородно! Заступились за детей. А раньше о чем думали? Знаю, любого можно так мордой об стол! А тогда кончится мысль человеческая! Звезды на небе! Согласен! Пусть останутся звезды и мысль! Человек так устроен: подохнет от своего любопытства.

Но главного в душе трогать не надо! Пусть не вера, а фанатизм, страх смерти и судорожное цепляние за попов, мол, де они спасут от небытия! Пусть бессмертие только для Бога. А человек со своим «я» навсегда исчезнет. Но говорить ему об этом не надо! Не хочет он этого слышать! Не хочет он ни ребенка, ни его слезинки! Потому что своя рубаха ближе к телу! Потому что страшны слезы только своих детей! А из чужого неизвестно, какой подонок вырастет. И нет такой правды, чтобы из-за одного всем пропадать! Пусть это слеза Спасителя и счастье толпы! Это если про вашу с Серафимом метафизику.

Они помолчали, прихлебывая из чашек.

– Вы сказали: вашего брата выпустили? Тогда соглашайтесь на все. Валера выпишется и поймет: ни к чему все это! Я знаю. Книгу надо вышептать, еле двигая губами, в тесной лачуге на чердаке. Бесполезно что-либо сочинять, если на это нет серьезных причин. – Веденеев отодвинул чашку. – Я Серафиму в церкви помогу. Он меня во времянку пустил. Зиму перекантуюсь. За домом, если надо, присмотрю. Не обижайтесь.

Он посидел и вышел. Аспинин набрал номер телефона Степунова. Там долго не отвечали. Наконец, заведующий, посапывая в трубку, сонно проговорил:

– Да. Здравствуйте. Я узнал вас, Андрей. Ничего страшного, я еще не ложился. Работал.

– Владимир Палыч, позавчера брата отпустили. Надо отменить письмо.

Несколько мгновений Степунов размышлял.

– Я уже раздал экземпляры. Наталья Васильевна тоже по своим каналам их проводит. Это шутки вам, что ли! Всех взбаламутили и на попятную? Так не делают!

– Если вы вмешаетесь, будет хуже.

– Черти что! Хорошо. Я поговорю. Решим что делать. А вы… А вы держите меня в курсе!

К полудню распогодилось. Ветер растолкал облака и свалил их у горизонта в огромные грязно-белые кучи. Окрест, куда хватило взгляда, было тихо, как бывает при последнем свидании с летом и теплом.

Андрея в Чехове ждали. Валерьян, его жена Наташа и теща Татьяна Васильевна.

– Наконец-то! – сказал Валерьян. Он был в новом джинсовом костюме.

Братья обнялись.

Утром по телефону уговорились ехать в Вознесенскую Давидову пустынь в двадцати километрах от города, «ставить свечки в церкви». Андрей настоял ехать в его «мерседесе», и не гонять «жигуленок» Валерьяна. К тому же вместе веселее!

Двор звенел голосами детворы, игравшей на припеке у пестрых горок, на качелях и брусьях, разукрашенных в яркие краски. Каждый, кто видел Малышкиных, – так для краткости называли семейство Татьяны Васильевны, – здоровался с ними. А Татьяна Васильевна, в выходном платье, прихрамывая на больную ногу, ступала именинницей под руку с зятем. Перешучивалась с соседями. В ответ вставляла меткое словцо.

Из стайки детворы к ним подбежала чернявая девочка-подросток. Уткнулась Валерьяну в живот и обняла его. Приласкалась к бабушке и маме, и пошли впятером.

– Вас здесь все знают, – сказал Андрей.

– Где родился, там и сгодился, – ответила Татьяна Васильевна. – Всю жизнь тут прожила.

Родом из окрестной деревни, Малышкина полжизни проработала на фабричной сборке, а после инвалидности по болезни заведовала складом на мебельном комбинате.

Наташа шла с Андреем. Пухленькая, коротко стриженная, она походила на мать.

– Брат говорит, ты не любишь церковь? – спросил Андрей.

– Не люблю. На работе я часто вижу смерть, и верю лишь в то, что сейчас. Попы такие же люди. Почему я должна им душу открывать? А другие, как хотят, – голос у Наташи был приятный, звонкий.

– Тут знают о брате?

Женщина небрежно пожала плечом.

– Нам, какое дело! Мама переживает. И девочку жаль. Алену.

– Ты знаешь о ней?

– Валера рассказал. Мы маме не говорили. Не поймет. Думает, милиция ошиблась. Дурь это все! Подростки с жиру перебесились и насвинячили. Ну и что, что знакомые! Пусть сами отвечают за свои поступки. Валере не объяснишь! Может, теперь дойдет…