В комнате грязной таверны до третей стражи Иасон толковал Иаакову и Иехуде учение равви и отвечал на вопросы купца.

Самыми невероятными из сказанного Иаакову показались слова о том, будто македонянин Филипп и перс Банхадад правоверны, как Иааков и Иехуда, коль поверят в новое учение равви, и что надо «любить врагов ваших».

– Ибо если вы будете любить любящих вас, – пояснял Иасон, – какая вам награда? – говорит равви. Собака тоже лижет хозяину руки за то, что он кормит ее…

– Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть, – рассказывал ессей, и Иааков дивился, как ловко равви, – его брат! – объяснял притчами слово Божье.

– Это придумал не человек, а Небесный Отец. Но его слово людям изрек сын Его возлюбленный! – сказал Иасон.

До утра, заложив руки за голову и глядя в темноту, Иааков не мог взять в толк, как великие истины осенили «маленького равви», с которым Иааков рос? Он вспоминал, как дети обзывали Йехошуа зазнайкой; заумные разговоры деда и Йехошуа; вспомнил барашка и девочку полукровку; как хныкал от страха, когда отца увели в Сепфорис, и как долгие годы жалел Иехойахима и погибшего брата…

Все это осталось в детстве.

Иааков перебрал в памяти свои неполные тридцать лет, и получалось все тоже: опасность волновала кровь и ничего не оставляла душе: он много раз погибал, но остался жив! Вот и вчера едва не сгинул в бурю. А ка б утонул, что за память осталась о нем, кроме нажитого дома, скота и денег, что вмиг поглотила б пучина?

Брат учил тому, чего не было у Мошеаха, но от этого в его словах было не меньше правды, нежели у патриарха. Не иначе, великие мысли брату нашептал Небесный Отец, отметив его среди смертных. Иааков сел на постели от неожиданности своего открытия.

Ну и что? Слова – звук! Выслушав равви в синагоге, выполнив обряд, назавтра надо кормить семью и торопиться жить. «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно!» – учил Иасон словами брата. А значит, ни от Него, ни от себя не спрячешься!

Да кому нужна правда Йехошуа? Их брат Иоанн умер, возвысив голос на сильного.

Умер, но не отступил! Откуда в нем отвага? Откуда отвага, – Иааков видел год назад ужас брата! – у Йехошуа?

Иехуда громко сопел во сне, прижавшись к брату спиной. Иааков лег и постарался выкинуть пустое из головы. Но не смог.

В Сепфорисе ему приснился Йехошуа в белых одеждах. Брат вошел в комнату таверны и беззвучно позвал Иаакова. Тот видел лунный свет через прорезь под потолком, масляный светильник на дощатом столе, Иехуду с налипшими во сне на щеку волосами, и…не мог проснуться. Йехошуа прошел мимо братьев. Иааков страшился взглянуть ему во след. Когда же обернулся, то увидел на горе пустой крест, на коем распинали последних рабов, и закричал от внутреннего ужаса. Иааков знал, как знают только во сне: крест назначен брату! И душный страх мучил его до утра!

На рассвете Иааков растолкал Иехуду и поспешил на пристань. Велел Банхададу немедля поднимать корабельщиков и идти в море. Сказал, что хочет поспеть в Ершалаим до праздника. Банхадад поворчал, но подчинился.

Галера шла вдоль пустынных Асийских берегов.

В Кесарии, едва перекусив в таверне, Иааков приказал Варфаламею седлать коней.

Иехуда не мог взять в толк, к чему такая спешка? А правоверные за религиозное рвение провожали купца, умчавшегося со двора, одобрительными кивками.

Чтобы не загнать лошадей, братья часто отдыхали в придорожных ливанах. Поэтому к городу со стороны Эммауса подошли лишь на третий день. В канун праздника.

С холма Скопос Храм, облицованный мрамором, сиял белоснежной горой. Острые шпицы оберегали позолоченные купола от птиц. Тысячи погонщиков верблюдов, верховые на ослах и пешие, двигались к воротам Ершалаима, – издали казалось: они стоят на месте, – и прозрачный шлейф пыли клубился над дорогой: рыжая пыль осела на взмыленных лошадей и на одежду всадников.

Прикрыв лица до глаз головными платками, братья пустили лошадей рысью.

Весь путь от Кесарии Иааков угрюмо молчал либо отвечал отрывисто. Иехуда недоумевал, зачем они отправились не в Сепфорис, а в Ершалаим? Конечно, каждый правоверный обязан посетить Храм в Великий праздник, но они чуть не погибли, едва держались на ногах от усталости, их ждали дома…

«Чтобы возблагодарить Господа за спасение!» – сухо ответил Иааков.

В городе были далеко за полдень. Стали посреди небольшой людной площади, где сошлись пять улиц.

– Куда теперь? В Храм? – спросил Иехуда.

Иааков озирался, прислушиваясь к разговорам вокруг. Вдруг из седла он схватил правоверного за рукав халата и спросил:

– О чем говорят люди?

Прохожий сердито отдернул руку. Другой крикнул, что поймали соблазнителя народа и по приказу наместника отвели на Голгофу.

Иааков пришпорил коня, не обращая внимания на возмущенные крики и ругань тех, кого он теснил. Иехуда поспешал следом, снова дивясь, чем так обеспокоен брат?

Узкими улочками выехали на склон холма. Отсюда над глиняными домиками и плоскими крышами, огороженными перилами, над городской стеной завиднелась гора. На скалистой вершине под жарким солнцем вполоборота высились три свежетесанных креста. На крестах висели распятые, снизу казавшиеся полевыми чучелами.

Братья выехали за ворота. По тропинке вверх карабкались люди. Иные, пресытившись зрелищем, спускались вниз и негромко обсуждали казнь. Римский солдат в пыльных сандалиях и с расстегнутым на подбородке ремешком тусклого от пыли шлема копьем вяло преградил дорогу: дальше верхом ездили лишь высшие храмовники, знать и командиры, не ниже сотника. Иехуда хотел спешиться. Но не увидел привязи. Тогда Иааков бросил солдату серебряник и пятками послал коня. Служивый поймал монету и равнодушно отвернулся.

Иехуду удивила расточительность брата: лучше б за меньшую плату попросили солдата присмотреть за лошадьми!

Въехали на гору и стали у края толпы. Из седла распятые были хорошо видны. Двоим по краям к поперечной балке руки привязали. Среднему же, истерзанному и окровавленному, большими гвоздями прибили ладони. Под весом тела кости указательного и среднего пальцев неестественно вывернулись. Мухи и слепни, как сажа, налипли на запекшуюся кровь по всему телу.

Кто-то из толпы крикнул несчастному: «мессия», «царь иудейский». Передние, что стояли сразу за оцеплением солдат, зло засмеялись. Громче запричитали женщины.

Несчастный на среднем кресте поднял голову. Лицо, изуродованное побоями, опухло. Веки отекли и закрыли оба глаза.

Иехуда испуганно обернулся на брата: тот больно сжал его руку, задрожал, то ли от страха, то ли от внутреннего озноба, и сполз с жеребца, не сводя глаз с несчастного.

– Подержи коня, – пробормотал Иааков.

Когда он протиснулся через толпу к среднему распятью, Иехуда узнал Йехошуа, и вскрикнул, недоуменно озираясь: за что его брата казнили, как последнего вора? Зрители негромко переговаривались. Другие тянули шеи, чтобы лучше разглядеть смертников.

Иааков встал за спиной солдата, мокрого от пота.

Многих из толпы Иааков видел в Галилее с братом. Иные понурились, исподлобья поглядывая на мучения казнимых. На полшага впереди всех две женщины в черном. Иааков едва узнал бескровное и распухшее от слез лицо тети Мирьям. Молодая женщина скользнула по Иаакову невидящим взглядом: слезы, обгоняя одна другую, текли по ее пепельно-бледным щекам.

На огороженную перед крестами площадку на ослах выехали первосвященник и несколько старцев. Один, потрясая посохом, стал ругать Йехошуа. «Они приговорили!» – негромко сказал кто-то. Ему вторили: «Порождения ехидны! У равви нет детей и брата, чтобы продолжить род!»

Иааков сжал кулаки, глаза его застил красный туман ярости…

Тут его плеча коснулись. Торговец обернулся. Мосластый детина в плаще повел головой, предупреждая – «нет». Другой, старше, бородатый и в поношенной тунике, подал храмовому стражнику глиняную чашу. В вине плавала зеленовато-черная жидкость.