Пасквиль не выходил из головы. Ректор поискал в визитнице телефон бывшего ученика. Затем, полистал записную книжку, набрал номер его мобильного, прикидывая: если телефон на автоответчике, перезванивать не станет…

Телефон не обслуживался.

Ректор походил по комнате. Затем, отыскал в визитнице карточку другого близнеца.

Мобильник Андрея оказался вне зоны досягаемости. Ушкин подумал и набрал номер его домашнего телефона.

Знакомый голос – Ушкин слышал его год назад, когда звонил Аспинину – ответил почти сразу, сердито:

– Андрей Александрович заграницей.

– Веденеев?

– А-а! Узнали? – с самодовольной, хмельной ноткой проговорил бродяга.

Ушкин пожалел о том, что позвонил.

– Я прочитал роман Валерия. Передай мои поздравления. Он заметно прибавил. Правда, много литературщины…

– Это не только он. Андрей тоже. И я подредактировал. Материалец сыроват был…

– Вот как? Ну, все равно: поздравь от меня…коллектив авторов, – с иронией проговорил Ушкин. – А что с ребятами? Они…были?

– Че им будет? Живы, здоровы! Вы ничего не слышали? Целая история! Валеру снова закрыли. В смысле, арестовали. Сам пришел. Заступаться.

– Так он сидит?

– Н-нет, – глухо проговорил Веденеев и скомканным голосом добавил. – Он с каким-то авторитетом сцепился. Смотрящим по хате. Или не знаю, как у них называется. Урки его удавили. Вскрытия не было. Менты утверждают – от воспаления легких. Там такая свистопляска началась! Каких-то ментов поснимали. Пацана этого, Никиту, выпустили под подписку. Серафима, ну, священника перевели за Урал. Он оттуда родом…

– Ты имеешь в виду, Валера…погиб? – опешил Ушкин.

– Ну, да!

– Так, дело закрыли?

– Не знаю. Валера на себя все брал. Андрей Александрович для пацана адвокатов нанял. На похороны не успел. Его сначала в розыск объявили… Суки, загубили мужика!

Ушкин отключил трубку.

На прогулке, между занятиями и в гостинице Александра Сергеевича мучила вина за бессмысленную смерть бывшего ученика. Ему хотелось отгородиться от этой мысли другой, привычной мыслью, что выписанная на бумаге, теперь эта история – вымысел. Он вспомнил о Полукарове и Шапошникове и сердито проворчал: – Дрянь!

Через месяц Ушкин вернулся в Москву. За ним оставили место заведующего кафедрой творчества. Ушкин по-прежнему посещал заседания и коллегии, участвовал в работе комиссий, писал и выпускал книги. Иногда заходил на кафедру Степунова попить чаю.

Сначала Ушкину мерещилось, что коллеги и знакомые особенно смотрят на него. Затем, успокоился.

На вручении премии Ушкин и Полукаров случайно оказались рядом.

Разведчик постарел и, казалось, вылинял. Он был по-прежнему аккуратен и словоохотлив. На вопрос Ушкина об Аспининых Полукаров сказал, что после того, как Валерий пришел в следственный комитет, дело передали туда. И вовремя! Кто знал, что так выйдет?

– А я – на пенсию. Пописываю. Воспоминания. Заразная вещь! – засмеялся Полукаров.

– Почему же к нам никто не пришел…по этому делу?

– Валерий погиб. Двести восемьдесят вторую закрыли. Дети – по делу Ерофеева, скорее всего, свидетелями пойдут. И Бельков. Из-за которого все началось. Активно сотрудничал со следствием! С хорошим адвокатом парню дадут условный срок. Дело-то обещает быть резонансным: молодцы Ерофеева из идейных соображений жгли милицейские машины, ларьки кавказцев, – разведчик хмыкнул. – Вот вам яблочки!

После похорон мужа Наташа передал Андрею то ли письмо, то ли отрывки воспоминаний Валерьяна:

«До семи лет я почти не помню брата.

В первом классе мы заразились лишаем от бездомного котенка. Мама вылечила меня компрессами из тертого чеснока. Брат на приеме у дерматолога почесал ухо о плечо и его забрали в больницу.

После больницы на ночной улице он показался мне чужим.

Еще помню, в пять лет мы приехали в Александров. Прозрачный лес, мама, бабушка Люся и брат. Шли цепочкой по топи. Трава, как батут, прогибалась под ногами.

Вышли к яме с водой. Нам сказали, что здесь неделю назад разбился Гагарин.

В избе с земляным полом нам улыбалась страшная чужая старуха в черном. Прабабушка Вера. Сельская учительница. Персонаж Марецкой.

После смерти прабабушки город отмечал ее столетие. В Кольчугино не было никого, кого бы она не учила русскому языку и литературе!

Помню младшую сестру мамы, тетю Тамару. Красавица в золотистом солнечном сиянии. Я догоняю Андрея и тетю вверх по горке. Мы идем в парк кататься на каруселях.

Тетя Тамара умерла в тридцать и похоронена под Архангельском.

Братья мамы, дядя Витя и Юра. Водители грузовиков. После армии за «мерзавчиком» и немудреной закуской, в кружок за забором у Ярославского вокзала они «решали» нашу с братом судьбу. Отец оказался тут случайно. К тому времени он женился в третий раз, на дочери академика, и перебрался в Москву. Отец делал озабоченное лицо, говорил невпопад и хотел казаться своим. Нам было хорошо с дядями. Наше детство и юность с Андреем прошла без этих простых мужиков. И не умели мы объяснить им…

А помнишь, брат, как отец, пьяненький, зашел в комнату, где мы спали на диване, и единственный раз на моей памяти обнял нас, уткнувшись головой в изголовье. Он бормотал что-то ласковое, а мы боялись шелохнуться, чтобы продлить эту сладкую минуту! Как подростками ждали его в выходные, а он не приходил. И на следующие выходные прощали ему уже знакомое у других взрослых пренебрежение нами. Выключив свет, чтобы ничто отца не отвлекало, ставили ему лучшие наши и дорогущие виниловые пластинки «Deep purple», «Led Zeppelin», «Queen» и «Pink Floyd». А когда я заболел желтухой, и меня хотели отчислить из спортшколы, отец, корреспондент партийной газеты, пришел на тренерский совет защищать нас. А мама понесла в ЦК наши грамоты и твой почетный диплом за успехи в спорте от правительства республики.

Помнишь, под Новый год, мама уносила к себе огромную кадку с деревом японской розы: роза тремя ветками занимала полкомнаты. Обтесывала топором комель и вставляла елку в крестовину. Елка пахла лесом, морозцем и Новым годом. Мы наряжали ее стеклянными шарами, самолетами, ракетами, белочками, медведями и совами на железных прищепках из старого чемодана в кладовке. Рассаживали игрушки по душистым колючкам, а у крестовины, обложенной ватой, как снегом, ставили румяного Деда Мороза в красном кафтане и с посохом. На стеклах лед с мороза, снежинки и елочки. А если подышать на ледок и поскрести ногтем иней, в глазок заглянет зимний сад с яблоневыми, сливовыми, вишневыми, черешневыми и грушевыми деревьями. Заглянет любимое абрикосовое дерево. Абрикос замерз в год, когда мы уехали в Александров к бабушке: мы пошли в школу, а мама поступила на заочное отделение политехнического института (всю жизнь мечтала быть учительницей!). Заглянет черная виноградная лоза на железных трубах, как змеи на решетках, и завиднеются голые прутья малинника в наш рост, зачернеют грядки клубники и огород под картошку. В единственный выходной мать заставляла нас ковыряться в земле после изматывающих тренировок. На зиму мама покупала польскую картошку. Но по привычке послевоенного поколения упорно приучала нас к земледелию. А там затемнеет каменный сарай. Помнишь, я зацепился за стену сарая тростью, найденной среди старых вещей. И вот лежу навзничь с «ножнами» в руке. А на стене поблескивает клинок. Его у нас обманом выманили старшие пацаны.

В саду черно-рыжий пес Шарик. Он вспахивал огород конурой, привязанной к цепи, а на собачьи свадьбы обрывал привязь любой толщины. В шесть лет осенью я швырнул в пса яблоком. Весной хотел погладить Шарика, но пес зарычал и прижал зубами мою ладонь, подержал… и, поучив, отпустил. После этого мы подружились. Пока Шарик лаял на прохожих, мы обнимали его за лохматую шею, гордые его дружбой.

А помнишь, соседей через улицу, двойняшек Олега и Игоря: один русый, другой рыжий, – старше нас на три месяца. Их мать, тетя Аня, заставляла братьев «наводить порядок». Игорь путал слова: «Я тебе завтра давал…» А вечером у костра ты боролся с Олегом. Их отец, дядя Боря, на корточках покуривал папиросу. Мы подрались с братьями.