— Знаешь, — с подъемом воскликнул Ксенофонтов, — я напишу о тебе не меньше ста строк! Во всяком случае, пятьдесят строк обязательно, — добавил он, несколько умерив свой восторг.

— Спасибо, — сказал Зайцев. — Но до победы еще далеко. Слушай… Рана одна. Других повреждений нет. Ни синяков, ни ушибов, ничего. То есть виноват один. И оба приятеля дают показания, которые полностью совпадают с обстоятельствами дела, со всей картиной преступления. Но при этом каждый говорит, что убил другой. Совпадают все детали — ссора, удар, нож, попытка привести ее в чувство… У обоих обнаружены следы крови, на одежде, обуви… Оба позорно бежали с места происшествия. И объясняют одинаково — убил другой, а я, дескать, испугался, не знал, как быть… Ну и так далее. Мы перепробовали и перекрестный допрос, и очные ставки, составили поминутную хронологию происшествия, провели следственный эксперимент и восстановили, кто где сидел, где лежал нож, каждый из них рассказал мне всю историю от начала до конца по десятку раз. Я все надеялся, что убийца начнет путаться. Ничуть. Никто не путается. Так и должно быть — ведь им не нужно ничего придумывать, оба рассказывают правду, но один — о себе, а второй — о своем приятеле.

— А если покопаться в их прошлом, в личных качествах, сопоставить характеристики…

— Во-первых, оба промышляли на перепродаже туфелек, сапожек… Это их уже как-то уравнивает. Но, допустим, я установлю, что один из них ударник труда, а второй — горький пьяница, что у одного дети, а у другого алименты, что один носит галстук в тон костюму, а второй пользуется капроновым поводком на шее… И что? Скажу больше — все это я уже проделал, я знаю о них больше, чем они сами о себе. Ну и что? Кто же ударил?

— И все-таки следы остаются, — вздохнул Ксенофонтов.

— Но они однозначны, понимаешь? Нет следов, которые говорили бы в пользу одного или другого.

— В души бы им заглянуть…

— Очень ценная мысль, — сказал Зайцев, поднимаясь. — Пойду. Последнюю неделю я спал по три-четыре часа в сутки. Для меня это маловато. Хочу отоспаться.

— Ну что ж, — Ксенофонтов сбросил с колен кота, — спи спокойно, дорогой друг. Да, а какой нож был у твоих приятелей?

— Сосед Зозулиной сделал. Работает на заводе… Нашел я этого умельца. Частное определение писать буду.

— А какая ручка на этом ноже?

Зайцев с сожалением посмотрел на друга и, не ответив, направился в прихожую.

— Это важно? — спросил он, обернувшись. — Не видел я ножа, нет его… Сосед говорит, что ручку он сделал из пластмассы. У него дома точно такой же, можешь пойти посмотреть. Зозулина что-то достала ему в универмаге, вот он и отблагодарил ее ножом.

— Сколько в нем, сантиметров двадцать?

— Тридцать один, — улыбнулся Зайцев настырности Ксенофонтова.

— Откуда такая точность?

— От соседа. У него, кстати, еще заготовки остались, как он говорит — поковки. Берется хорошая рессорная сталь и в раскаленном состоянии проковывается. Получается почти булат. Нашему ширпотребу такое и не приснится.

— А как он крепил ручку к ножу?

Зайцев, уже направившийся было к лифту, обернулся.

— На заклепках, понял?! Две белые алюминиевые заклепки! Понял?!

— Как же он такую сталь продырявил?

— Умелец потому что, — сказал Зайцев и шагнул в лифт. — Хочу спать! — успел выкрикнуть он до того, как двери захлопнулись и кабина провалилась вниз.

Ксенофонтов вздохнул и вернулся в квартиру. С балкона он долго смотрел на городские огни, легонько покусывая правый ус, который в этот вечер показался ему длиннее левого. А утром, едва проснувшись, позвонил Зайцеву домой.

— Старик, если не разоблачишь убийцу, дай знать. Помогу.

И положил трубку.

Звонок от Зайцева раздался после обеда, когда Ксенофонтов сидел в редакции за своим столом и в мучительных раздумьях составлял план выступлений на ближайший месяц.

— Скажи честно — ты шутил? — голос Зайцева был нетерпелив.

— Ничуть. Дело в том, что…

— Приходи. Пропуск заказан.

Остановившись на противоположной стороне улицы, Ксенофонтов некоторое время рассматривал здание, в которое ему предстояло войти, наблюдал суету машин на перекрестке, пульсирующий в такт светофору поток пешеходов, и, наконец, направился к подъезду. Он уже знал, где кабинет Зайцева, но едва открыл дверь, увидел, что там полно людей, что его друг озабочен.

— Подождите в коридоре, граждане, — сухо сказал Зайцев. — Не видите — у нас очная ставка, — добавил он уже для Ксенофонтова.

Ксенофонтов прошел по коридору, остановился у стенда со всевозможными плакатами. На одном из них был изображен человек с прекрасным мужественным лицом — он выносил ребенка из горящего дома. Рядом был изображен милиционер, мчащийся на ступеньке грузовика, а в кабине, судя по низкому лбу и повышенной волосатости, сидел особо опасный преступник и очень недовольно смотрел на милиционера. Были тут плакаты, изображавшие перестрелки, рукопашные схватки, но на нескольких протекала спокойная и достойная жизнь: по залитой вечерними огнями улице, неестественно выпрямив спины, шли мужчины и женщины с красными повязками на рукавах. Ксенофонтов с уважением посмотрел в лица дружинников, озабоченные свалившейся на них ответственностью за покой граждан. «Вот так подежурят, подежурят, глядишь, и три дня к отпуску получат», — не без зависти подумал Ксенофонтов.

Дверь за его спиной открылась, и из кабинета Зайцева в сопровождении конвоя вышел невысокий плотный человек с большой влажной лысиной. Светлые волосенки сохранились у него лишь за ушами. Он, видимо, уже знал, как следует ходить по этим коридорам, знал, как держать руки, — крупные тяжелые ладони заложил за спину. Когда мужчина проходил мимо, Ксенофонтов явственно уловил запах бензина. «Шофер, — догадался он. — Значит, следующим выйдет слесарь».

Через несколько минут из кабинета, тоже с конвоем, вышел длинный смуглый парень. Ксенофонтов успел заметить его маленький нервный рот, длинные ресницы, скошенный подбородок.

— Уныло у тебя здесь, — сказал Ксенофонтов, входя в кабинет и оглядывая стол, стулья, пустую вешалку, сейф, выкрашенный коричневой краской. — Повесил бы что-нибудь… У меня есть хорошая картинка — японка на фоне морских волн, вся в брызгах воды, зубы — жемчуг, а в глазах такой призыв, такой призыв… Хочешь подарю? Одета, правда, японка неважно, можно сказать, вовсе не одета, но это ей и ни к чему. Твои стены она наверняка оживит. Подарить?

Зайцев вздохнул так тяжело, будто расставался с живой японкой, подошел к окну и ударом кулака распахнул створки. Но прохладней в комнате не стало, зато сам вид распахнутого окна как бы освежил воздух.

— Из-за этих убивцев и окна не откроешь, — проворчал Зайцев.

— Лысый — это шофер?

— Угадал. Лавриков его фамилия. А второй — слесарь. Песецкий. Красавец, каких свет не видел. Ладно, что скажешь? Кто из них? Кого под суд?

— О! Нет ничего проще! — Ксенофонтов беззаботно махнул суховатой ладонью. — Но сначала хочу задать несколько вопросов… Если в этом нет служебной тайны, скажи, будь добр, что они говорят друг о друге?

— Только успевай слушать, — проворчал Зайцев. — Зачитать дословно?

— Да, лучше дословно. — Ксенофонтов сел на подоконник и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

— Так… Шофер о своем бывшем приятеле выражается так… «Песецкого знаю несколько лет. За это время убедился, что он крайне низкий человек, способный на любую подлость ради «десятки». Ну и так далее.

Слушай… «С Лавриковым нас познакомила Зозулина. Когда мы предложили ему подзаработать, он согласился, спросил, сколько составит его доля…»

Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника — и посмеиваясь над ним, и в то же время ожидая чего-то необыкновенного.

— Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Зозулина? Что о ней сказал шофер?

— Есть его показания. Вот они… «Отношения у нас были деловые, до личных не дошло, хотя я об этом и жалею. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, бутылочка всегда в запасе была, за собой следила…» Так выражается шофер. А вот слова Песецкого «… Любила Зозулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…» Ты что, заснул?! — возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.