— Кажется, есть… Но у него надежное алиби…

— Перепроверь. Затевая преступление, он в основном думал о путях отступления, о том, как замаскировать следы, отвести подозрение. Живет он подчеркнуто скромно, у него могут быть потертыми штанишки, залатанным воротничок рубашки, но проверь, не стоит ли он в очереди на машину или кооперативную квартиру. Люди обычно скрывают свою бедность, а у него она на виду. У него могут быть заискивающие манеры на работе и хамские — дома. Он суеверен, верит в приметы. Более того, ищет их повсюду и пытается разгадать скрытый смысл этих таинственных знаков.

— Так, — крякнул Зайцев.

— Возраст… Ему за тридцать пять. Скорее всего он худощав, всегда гладко выбрит, разговорчив. Говорит в основном о пустяках. Погода, моды, цены, судебные очерки в газетах, вчерашняя передача по телевидению и так далее. Трамвайная болтовня. На большее он не решается. Его не назовешь любимцем дам, и вообще у него с женщинами отношения сложные. Это пока все, Зайцев.

Ксенофонтов устало поднялся, словно все сказанное потребовало от него больших физических усилий, прошел на кухню.

— Это последняя, — сказал он, вернувшись и поставив бутылку посредине стола.

Зайцев взял фотографию, посмотрел на нее, повернул вверх ногами, поставил на бок, поднял глаза на Ксенофонтова, снова обратил свой взор к кофейным чашкам, шашечной доске, окуркам.

— И все, что ты сказал, — здесь? — Зайцев ткнул пальцем в снимок.

— Там даже больше того, что я сказал.

— Если подтвердится половина… Я уйду со своей работы.

— Ты не сделаешь этого, Зайцев! — воскликнул Ксенофонтов. — Это будет ошибка. Пусть я потряс твое воображение, но разве я смог бы что-нибудь увидеть, узнать, нащупать, не расскажи ты мне об этом преступлении, не покажи квартиру, не подари эту фотку! Да грош мне цена в базарный день!

— Хватит, — Зайцев поморщился. — Не уйду. Но боюсь, па этот раз ты погорячился.

— Не без этого, старик! — расхохотался Ксенофонтов. — Но так хотелось выглядеть в твоих глазах получше! Прости великодушно. Еще пивка?

— Нет. Хватит. Мне пора.

Зайцев поднялся, одернул рубашку, подтянул брюки. И сразу в нем что-то неуловимо изменилось. Перед Ксенофонтовым стоял не просто друг, с которым приятно выпить по стакану пива, перед ним стоял служитель правосудия, который узнал важные сведения и готов выполнить свой долг. Он пожал Ксенофонтову руку и вышел, не проронив больше ни слова.

Прошло какое-то время, друзья почти не виделись, разве что мимоходом останавливались у пивной бочки, но бочки оказались переоборудованными под квас, а квас почему-то варить перестали, так что для встречи не было ни места, ни повода. К тому же у Ксенофонтова появилась личная жизнь — в редакцию на стажировку прислали выпускницу факультета журналистики, и она оказалась настолько толковой, что Ксенофонтов просто не мог оставить ее ни на минуту, особенно после рабочего дня. Его суждения о жизни она воспринимала заинтересованно и, главное, с полным сочувствием. Дело дошло до того, что Ксенофонтов, сам того от себя не ожидая, однажды утром сволок свои кресла в соседний подвал, где сантехник взялся их перетянуть. Но тот сделал это столь халтурно, что Ксенофонтов ободрал новую ткань, сам перетянул ее, лишь после этого решился показать будущей журналистке свое жилье. И надо сказать, его жилье ей очень понравилось, настолько, что она даже не хотела уходить, но уйти пришлось, поскольку наступило утро и пора было опять приниматься за стажировку.

Зайцева тоже не было в городе — умотал куда-то по делам службы. Ксенофонтов, узнав об этом, лишь удовлетворенно кивнул. Следователь явно помешал бы успешной стажировке, а Ксенофонтов не смог бы уделить журналистке столько внимания, сколько она заслуживала. После завершения стажировки она уехала в свой город, и Ксенофонтову ничего не оставалось делать, как взять отпуск и отправиться вслед за ней, против чего она не возражала, более того, даже приветствовала его решение, встретила Ксенофонтова на вокзале, издали увидев его в толпе пассажиров, что было в общем-то нетрудно, учитывая его рост.

Едва, возмужавший и слегка похудевший, Ксенофонтов вошел в свою квартиру, едва успел принести кота от соседей, раздался телефонный звонок, и недовольный голос Зайцева спросил:

— Явился не запылился?

— Старик! — вскричал Ксенофонтов. — Жив?

— Сейчас буду, — сказала Зайцев и положил трубку.

Он вошел, пожал Ксенофонтову руку своей маленькой сухой ладошкой, похлопал по спине чуть пониже лопаток, поскольку до лопаток не дотягивался, внимательно осмотрел обновленные кресла.

— Скоро опять придет?

— Кто? — Ксенофонтов сделал большие глаза.

— Не надо! — Зайцев досадливо махнул рукой. — Мы тоже тут кое-чему научились, кой-чего замечаем… И занавесочки на кухне, и креслица и подсохшие цветочки в вазочке… Не меня же ты ждал с этими цветочками… — Он сел в кресло. В позе его чувствовалось нетерпеливое ожидание. — Неси стаканы, совсем умом тронулся! Раньше, Ксенофонтов, ты лучше соображал, стоило только пиву появиться на столе…

— Что делать, старик, что делать… Ты меня искал, — спросил Ксенофонтов, вернувшись из кухни со стаканами. — Неужели каждый час все эти дни звонил?

— Позвонил в редакцию, и мне сказали, что завтра утром тебе положено быть на службе. Вот и все. Проходил по проспекту и увидел, что окно светится. Я, правда, не был уверен, что услышу из трубки мужской голос… Но обошлось. Услышал.

— Ты, наверно, хочешь узнать про эту девушку? Прекрасная журналистка! Ты не представляешь, как быстро она схватывает…

— Так это она тебя схватила?

— Похоже на то, старик, похоже на то… Да, ты задержал убийцу?

— С ним все в порядке.

— Клей нашел?

— Бутылочку не нашел, но клей в доме был, на стекле письменного стола капельки остались. Бутылочку выбросил, а капельки остались. Так что силикатный, конторский, как его там еще называют, клей обнаружен. Серый альбом, о котором ты беспокоился, он успел уничтожить, а вот марки нашли.

— Химчистка? — напомнил Ксенофонтов.

— Отметился он и в химчистке.

— А тип? Что он за тип? Мне самое важное — просек ли я его характер?

— Процентов на девяносто. — Зайцев вынул из портфеля и положил на стол снимок, над которым месяца два назад колдовал Ксенофонтов. — Я слушаю.

Ксенофонтов помолчал, потом, словно вспомнив, открыл бутылку, но наливать не стал, поставил на стол.

— Зайцев, ты играешь в шашки?

— Шашки? Нет. Я люблю в уголки.

— Напрасно. Надо играть в шашки. Это не просто игра, не просто фишки-шишки, это модель человеческой психологии. Шахматы хороши как игра, но как модель не годятся. Они слишком многозначны сами по себе, многое зависит от класса игрока, а здесь все нагляднее. Не проще, нет, нагляднее. Тебе обязательно надо научиться играть в шашки. И тогда раскрывать преступления ты будешь играючи. Но скажи, как ты его все-таки дожал? Ведь то, что я сказал, это только предчувствия…

— Хорошо, что это ты понимаешь, — солидно кивнул Зайцев. — Он очень настаивал на своем алиби. Ну просто все сводил к тому, что был в другом месте, с другими людьми и так далее. И я начал разматывать алиби.

— Оно лопнуло?

— Да. И он сразу спекся.

— Я ведь предупреждал, что почти вся подготовка к преступлению свелась именно к заметанию следов.

— Помню. Итак, слушаю. Клей. Как ты сообразил про клей?

— Ха! Это самый простой вопрос. — Ксенофонтов пренебрежительно фыркнул. — Ты сам сказал, что на шашках были отпечатки пальцев только Мастихина. Так? Если бы преступник взялся уничтожать отпечатки, он бы стер и пальцы хозяина. А они на месте. Вывод — он не оставлял своих отпечатков. Пришел в дом и ушел из дома, не оставляя отпечатков? Как? Перчатки отпадают — ведь они пили кофе, беседовали, играли в шашки. Он прикидывался своим, да что там прикидывался, он и был своим.

— Да, они были давно знакомы.

— Он не мог провести вечер с хозяином, оставаясь в резиновых перчатках, верно? Может, перебинтовал руки? Тогда какие гости, какие игры — сиди дома и зализывай раны. Преступник мог пользоваться только подручными, бытовыми средствами. Самое простое решение — клей. Мой вывод — он смазал пальцы клеем. Для этого годится только силикатный, или его еще называют конторским. При высыхании этот клей делается прозрачным, на пальцах его не видно. Если бы он знал, бедолага, какие следы оставляет, не оставляя отпечатков! Протри он чашки и шашки, протри дверные ручки и все предметы, которых касался, он бы ушел. Не оставив следов, он наследил.