Полковник сердито прошелся по комнате. Остановился у стола, взял из папки какой–то крохотный конвертик, сжав зубы, посмотрел на него и положил на прежнее место.

— Ну, ладно, Ярослав… Спасибо за рассказ. Скажи, тебе удалось побывать в родном селе?

— Побывал… — неохотно ответил хлопец. — Три дня жил дома, на чердаке.

— Как семья? — поинтересовался Горяев. — Все живы, здоровы?

Ярослав облизал губы, опустил голову.

— Видел мать, сестру, брата… — выговорил он тихо, с трудом. — А тато… Тата нашего нет в живых. Убили…

— Немцы?

Короткий вздох, похожий на стон человека, старающегося пересилить боль, вырвался из груди хлопца.

— Нет, наши. Свои… — еще ниже опустил голову Ярослав. — Мне мама рассказала, как было. Я только ушел из села, как тут явился сын нашего попа… Тоже Славка — Ярослав Лукашевич. С ним пять человек. Наши люди, я их всех знаю… Схватили тата, вытащили на гостинец[5] и начали бить кольями по голове. Потом бросили на дорогу под гусеницы немецких танков. Ну, а Михась, младший брат мой… Тоже, считайте, погиб. Сейчас он у бандеровцев, в сотне.

Никогда еще Оксана не видела Горяева таким взволнованным. Затаив дыхание, полковник глядел на чубатого хлопца, видимо, пораженный всем тем, что от него услышал. Лицо его побледнело, застыло.

Ярослав поднял голову, он уже овладел собой. Понимая, что Горяев ждет его объяснений, он вздохнул, беспомощно развел руками.

— Нашему Михасю восемнадцать лет. Видел я его, правда, ночью, в темноте, разговаривал с ним. Плачет… Он меня любит, я для него — все. Я его стыдить, ругать начал…

Слезы потекли из заплывшего глаза Ярослава, и он начал стирать их грязным пальцем со щеки. Горяев нагнулся, достал из шкафчика бутылку водки, ударил ладонью по цонышку, выбил пробку. Водка забулькала в алюминиевых кружках.

— Выпьем! — сказал полковник, раздавая кружки, и скупо усмехнулся. — Тост без изменений: «Смерть фашистским захватчикам!»

Чокнулись. Ярослав выпил, не стал закусывать, только вытер рукавом пиджака губы.

— Вот как случилось с Михасем, — сказал он горько. — Наше село почти у самой границы. Когда началась война, Михася дома не было, черти его со школьной экскурсией в Перемышль погнали. Был бы он дома, он бы со мной тоже на Восток ушел. Ну, а мне ждать нельзя — немцы близко. Тато говорит: «Иди, а то поздно будет…» Я ушел, а Михась остался. Вскоре после того, как тата убили, прошел по селу слух, что и я погиб в дороге от немецкой бомбы. Михася начали тягать в полицию, допрашивать. Потом в Германию забрали, он с дороги убежал, вернулся в село, прятался в схроне[6]*. Узнали об этом бандеровцы и сказали ему: хочешь жить, иди в нашу армию, будешь добывать украинскую державу от Сана до Кубани, а не хочешь нас послушать — пеняй на себя. Он и пошел… Сейчас он уже роевой, вроде как командир отделения, и не Михась Ярош, а друг Чуб. Псевдо такое. У них все под псевдами.

Ярослав замолчал, видимо, собираясь с мыслями, мельком взглянул в сторону молчаливой девушки, стараясь понять, кто она и почему полковник счел нужным, чтобы она присутствовала при их разговоре.

— Но как он настроен, твой брат? — спросил Горяев. — Стал убежденным националистом?

Победная торжествующая улыбка скользнула по губам Ярослава.

— Такой убежденный, как я… Думаете, он забыл, кто нашего тата мордовал? Просил, умолял, чтобы я его взял с собой. Куда я его возьму? Говорю: «Оставайся пока у бандеровцев, служи. Придет время, мы за нашего тата рассчитаемся…» — хлопец взглянул на полковника вопросительно. — Правильно я рассудил или не одобряете?

— Одобряю, — твердо сказал Горяев. — Он нам может помочь, твой Михась. Скажи, трудно было тебе… путешествовать? Не задерживали?

— Было… Отпускали. Что взять с немого?

— Как это?

— Я немым прикинулся, — Лукавые морщинки лучиками разошлись от веселого черного глаза хлопца. — Немой сапожник из Львова.

— И никто не заподозрил?

— Нет. У нашего соседа сын моих лет немой от рождения. Я с ним дружил. Вот я его и копировал…

Неожиданно мускулы щек хлопца дрогнули, лицо судорожно искривилось, он замычал, всхлипнул, снова замычал, хлопнул рукой по голенищу сапога полковника, что–то быстро показал ему на пальцах, одобрительно закивал и снова замычал со стоном, всхлипываниями.

— Поняли? — спросил он, сияя, когда сеанс представления был закончен.

— Похвалил мои сапоги?

— Так! Сказал, что теперь такого хрома не найдешь, не купишь. Из–под полы за большие деньги продают барахло, кожа плохой, кустарной выработки, трескается, пропускает воду.

Повеселевший Горяев обнял хлопца, любовно пригладил его чуб Повернулся к Оксане, спросил почти хвастливо:

— Как?

— Восхищена, — засмеялась девушка.

— Вот, Ярослав, какая задача, — сказал полковник, озабоченно взглянув на часы. — Эта девушка завтра будет там, откуда ты пришел. Ты поспишь хорошенько, а затем прочтешь ей последнюю лекцию и примешь зачет.

Ярослав оценивающе, строго, с невольным сожалением посмотрел на Оксану, как бы взвешивая ее своим взглядом, стараясь угадать, сможет ли она вынести то, что вынес он, хватит ли у нее сил. Все–таки девушка… Ему по–мужски тревожно было за ее рискованную судьбу.

Оксана, не прибегая к защитной улыбке, выдержала этот взгляд.

Как только сержант, получивший приказ устроить на ночлег прибывшего, увел Ярослава, полковник Горяев подал Оксане крохотный конвертик.

— Итак, вернемся к Хауссеру. В конвертике — старая почтовая марка. Филателисты говорят, что она редкая и стоит больших денег. История этой вещицы такова…

3. Брат Ясного

Стефа лежала, уткнувшись лицом в колючую стерню, тело ее содрогалось от беззвучных рыданий. Светлые косички развязались, упали на шею. Юрко, не выпуская из своей руки руку любимой и подняв голову, мрачно, растерянно смотрел вниз на огни.

Яркие костры горящих хат освещали село и как бы хотели отогнать подальше в поля темень ночи. Возвышавшийся в центре кирпичный костел казался розовым, отсветы пламени бились в его темных стрельчатых окнах. Были хорошо видны белые стены хат, дворы, колодезные журавли, горшки, висевшие на кольях тынов, пробегающие по улицам группами или в одиночку вооруженные винтовками люди. Стрельба, отчаянные крики звучали все реже и реже, даже собачий лай начал стихать: перепуганные, охрипшие псы попрятались в закутках. Мычали коровы в сараях, тревожно ржали кони.

Возмущение, гнев поднимались в душе Юрка. Сказать правду, он не очень–то любил поляков и даже не раз мечтал о том, как будет мстить им за обиды, причиненные украинцам, но то, что он видел сейчас, ужасало его. Вот так напасть на спящих, утомленных трудом хлеборобов, жечь их хаты, убивать всех подряд…

Снова раздались выстрелы, дикие крики. Стефа вскинула голову и, застонав, бессильно опустила ее.

Юрко знал, что Стефа в эти минуты ненавидит его, что он ей противен, отвратителен, и она вырвалась бы, убежала, если б у нее были силы. Самым ужасным было то, что он, сильный и смелый, не мог ей помочь. У него не находилось даже слов утешения, оправдания, он был перед ней во всём виноват. Возможно, Петро, его любимый брат, там… И Стефа догадывается об этом.

Юрко услышал топот ног, недалекие голоса. Среди копен мелькнули освещенные огнями фигуры. Молодые хлопцы. Поляки… Все без шапок, босые, один в белье, но с карабином.

— О моя матка, моя матка…

— Франек, слово гонору, они мне заплатят. За все заплатят кровью своей кабаньей, вонючей. Святой матерью божьей присягаю.

— Патроны… Если бы я успел вытащить патроны из тайника. Я бы им всыпал…

— Моя бедная матка… Что она им сделала? Они ее ножа–ми…

— Слово гонору, Франек…

— Панове, если бы у меня были патроны… Пробежали близко, запыхавшиеся с безумно расширенными глазами на красных потных лицах.

Слава богу, не заметили… А то бы убили, растерзали обоих. Нужно скорее покинуть это страшное место, уйти в спасительную темноту, в ночь.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: