Да, пусть только вертолеты летают, но цивилизованно, раз пять в неделю. В воскресенье обязательно. Детей в город свозить — в музей, в театр… Здание

починить — почти всю зиму стоит холодным, напитывается влагой. Штукатурка отслаивается, краска сползает, кирпич крошится. Сиденья рассыпаются. А главное — проводка, кабеля гниют, изоляция трескается. За последние годы было несколько замыканий, постоянно где-нибудь то одно, то другое отсоединяется. Лазаешь тогда с тестером, ищешь место разрыва цепи… Вот-вот, и окончательно рухнет, распадется, превратится в труху и пыль. Во многих других местах уже превратилось.

Сначала хотел ехать на автобусе до станции Ираёль, а там поездом до Сыктывкара и — в Москву на самолете. Но не было никакого желания двенадцать часов париться в поезде, и выбрал другой маршрут: от Временного до Печоры по зимнику (три с лишним часа), от Печоры до Сыктывкара на Ан-24 (час с небольшим), а от Сыктывкара до Москвы на Боинге-737 (два часа).

Конечно, и раньше без пересадки было не обойтись. Но она была одна — или в Печоре, или в Ухте, или в Сыктывкаре (и туда, и туда, и туда из Временного летали самолеты). До столицы страны можно было добраться за четыре часа, а теперь — в лучшем случае, больше восьми.

И в Печоре, и в Сыктывкаре Шулина встречали люди из администрации главы республики, журналисты. Сопровождали от зеленого коридора до стойки регистрации; люди из администрации вроде как охраняли, журналисты задавали вопросы, чего он ждет от общения с Владимиром Владимировичем.

— Жду лучшего, — отвечал Шулин, пряча глаза от камер — какой-то шоу-звездой себя чувствовал.

Слава богу, журналисты донимали не очень, да и времени у них для этого особенно не было — Алексей Сергеевич старался скорее пройти досмотр и спрятаться в зале ожидания. Хотелось не то чтобы задремать, а отключиться от тех мыслей, что донимали все последнее время… Да какое последнее? — много лет уже. Просто это приглашение обострило их, сделало главными, почти единственными. Ни о чем другом уже не думалось.

Но отключиться не получалось. Ни в залах ожидания, ни тем более в самолетах. Наоборот, мысли вертелись всё быстрее и хаотичнее. И Шулина уже подмывало не обстоятельно рассказать премьеру о проблемах, а бросить ему: “За годы после Ельцина стало еще хуже!” И сам же себя осаживал: ну, не во всем ведь хуже — еда и деньги у людей худо-бедно есть, кое-какая уверенность, что завтра не случится крах, как было в девяностые… Да, не во всем. Но вот главное… Цели у людей никакой. Одна цель — охранять свою ограду, пополнять припасы в погребе и холодильнике, а то, что вокруг, — никого не волнует. Или волнует, но не до такой степени, чтобы подниматься и воевать с подступающей все ближе глухой, черной стеной… Шулин любил тайгу, но не хотел, чтобы она главенствовала над всем остальным, всё остальное задавила. А она возвращалась — больная, уродливая на изжеванной гусеницами тракторов, ковшами экскаваторов, залитой бетоном, засыпанной гравием земле; тайга расползалась, съедала поля, дороги, брошенные деревушки. Когда тайга подступит совсем близко к их Временному, большинство людей побежит на еще сохранившиеся пятачки цивилизации, а некоторые останутся, приспособятся к тому существованию, какое вели первобытные люди.

Власти выгоднее избавиться от множества мелких поселений, в которых живут на три четверти пенсионеры, инвалиды, плодовитые матери-одиночки, безработные, алкоголики, требующие заботы и денег. Да, деревни, села, поселки, даже городки, в которых нечего делать, — обуза. Только что будет с территорией, на которой никого не останется? Конечно, не факт, что туда придут другие народы: китайцы, японцы, американцы. Это чушь. Но во что превратится народ, собранный в нескольких десятках мегаполисов… А ведь это собирание происходит на глазах. Что было в конце восьмидесятых и что стало сейчас, под конец двухтысячных…

Процесс начался давно. В школе что-то рассказывали про брошенные деревни в девятнадцатом веке, когда крестьяне шли на заводы. Потом, это уже на памяти Шулина, боролись с неперспективными деревнями. Но массовое переселение из деревень и северных городов началось в начале девяностых. И не стихает, только набирает обороты.

Названия “Воркута”, “Магадан” вызывают у многих мрачные ассоциации: лагеря, ГУЛАГ. Но если не станет Воркуты и Магадана, окажется ли это благом… А их исчезновение вполне реально. Останутся какие-нибудь метеостанции, а все эти кварталы пятиэтажек с выбитыми стеклами и полопавшимися трубами канализации будут медленно разрушаться…

Шулину судьба дала возможность заботиться о чем-то, кроме территории внутри своей ограды. Пусть не самоотверженно, часто сознавая напрасность своей заботы, он сохранял аэропорт, полосу. И вот на нее сел аварийный самолет. Люди остались живы. И о Шулине затрубили: герой, герой. Да не герой… Другое слово нужно… Кто-то так же пытается сохранить корпуса закрытого завода, комбайн в развалившемся совхозе, сокращенную деревенскую школу, забытый военный склад, опустевшую ферму… Может быть, десятки таких по России, может быть, сотни, тысячи. Но время идет, просвета не видно, руки опускаются. Тайга наваливается, болото втягивает, пески засыпают, хоронят. Но ведь так нельзя!

Вот об этом тянуло, да уже требовало сказать премьеру, а разум отвечал, что — глупо, и так всем известно, да и что может изменить Владимир Владимирович… И попросту времени никакого не хватит для подобной речи, никто ему, Шулину, столько не даст говорить в микрофон. Там минута будет какая-нибудь, полторы. Не больше.

Терминал D аэрокомплекса “Шереметьево” — новенький, чистый, почти пустой. Никаких толп, никаких сидящих на полу в окружении багажа горюнов. Словно музей какой-то. (Правда, и в Сыктывкаре в последние годы обилия пассажиров не отмечается, за исключением последней недели августа.)

Шулина встретили черноволосая девушка в олимпийской бело-красной куртке с надписью на спине “Russia”, назвавшаяся Алиной, и двое высоких тонких юношей, оставшихся для него безымянными. Проводили в микроавтобус “Мерседес”.

— Алексей Сергеевич, — глянув в папочку, произнесла девушка, — сейчас дождемся еще одного человечка — через десять минут самолет приземлится — и поедем. Хорошо?

— Хорошо, — пожал плечами Шулин и мысленно добавил: “Хорошо, человечек”.

Подождали, дождались паренька в очках, судя по всему, молодого ученого. Поехали.

Довольно долго микроавтобус кружил по эстакадам, развязкам, кольцам рядом с терминалом. Наконец выбрались на дорогу. Водитель поддал газу, но вскоре скорость упала — “Мерседес” превратился в одну из песчинок длиннющего и медленного автомобильного потока, ползущего в сторону Москвы.

— Смотри-ка, первый час, а Ленинградка до сих пор не рассосалась, — вздохнул один из юношей.

Другой ответил со спокойной обреченностью:

— Давно пора привыкнуть, что Москва — одна большая пробка. Да и, — поправился, — ближнее Подмосковье. К тому же ночью опять снег выпал.

— При Лужкове все-таки лучше чистили…

— Так, Алексей Сергеевич, — пошептавшись с очкастым юношей, подсела к Шулину девушка Алина. — Сейчас мы едем размещаться в гостинице. В три часа вас ждут в постпредстве Коми. Посмотреть на вас хотят ваши земляки. — Улыбнулась и сама взглянула на него то ли с искренним, то ли с притворным интересом. —

Потом — отдых. Завтра к одиннадцати часам нужно быть в студии. Сами понимаете, что точное время начала и окончания встречи с премьером неизвестно. Начнется ориентировочно в двенадцать, идти будет, может быть, три часа, может быть, пять. Поэтому нужно плотно позавтракать, запастись терпением… Да, — Алина листанула бумаги в папке, — и завтра вечером вас пригласили на запись программы “Пусть говорят”. Вы согласны в ней участвовать, Алексей Сергеевич?

— Ну, если прилетел, то можно и поучаствовать.

— Ясно, — девушка сделала пометку. — Буду вас курировать в эти дни. Обо всех изменениях постараюсь сообщать заранее. График постоянно меняется, уточняется.