На первый взгляд, в своей дочке Полина души не чаяла. Могла часами о ней говорить, покупала ей разные одежки; бывая в Тарасовке, я наблюдал, как увлеченно она с ней играет, не спускает с рук. Образцовое материнство и детство. Этой любовью она пыталась заразить и меня — то и дело давала ее подержать и обижалась, если я отказывался (мягко отказывался, конечно) или хотя бы не разделял восторга.

И довольно долгое время я верил в то, что Полина не может без своей “девоцьки”.

Лишь ближе к апрелю, когда стал приезжать к Самойловым раза по три в неделю, увидел подробности их будней и в искренности чувств Полины засомневался.

Вот, например, после выходных, которые мы провели вместе, я привожу ее в Тарасовку. Полина радостна, но и беспокойна — как там Машенька, все ли хорошо; за время в пути она иногда раз десять звонила домой и спрашивала о дочке, говорила, что мы вот-вот будем. Если ей казалось, что я еду слишком медленно, торопила: “Обгоняй эту помойку. Что он так тащится?! Добавь газу — здесь можно”.

И вот мы приезжаем. Мать Полины сразу сажает меня за стол, принимается потчевать, расспрашивать о том о сем, отец вставляет благожелательные реплики. А Полина в это время возится с дочкой. Целует, качает, переодевает, кормит…

Так проходит часа два. Когда темнеет, я говорю, что мне пора. “Завтра рано вставать. Дела”, — произношу традиционное, и Полина вызывается меня проводить… Несколько раз я клевал на эти ее уловки.

Мы садимся в “селику”.

— Довези меня до магазина, — говорит она, — а обратно я пешком.

Доезжаем до магазина. Полина выходит, но просит:

— Подожди секунду. Мне нужно тебе что-то сказать.

Я жду. Она возвращается с пакетом, в котором угадываются несколько банок коктейля.

Полина забирается обратно в салон. Откупоривает одну банку. Отпивает, смотрит вперед сквозь лобовое стекло.

— Полин, — говорю, начиная проявлять нетерпение, — что ты хотела сказать?

— А? — Она делает вид (а может, и вправду), что возвращается из глубокой задумчивости. — Я… Я хотела попросить довезти меня до станции.

— Зачем?

— У меня там подруга рядом живет, мне надо с ней увидеться.

Я везу. Но, оказывается, никакой подруги там нет… Полина, успевшая выпить баночку-полторы коктейля, начинает упрашивать меня отвезти ее ко мне (или — вариант — до Мытищ, где у нее другая, тоже наверняка фантомная, подруга).

— Но ведь ты так спешила к дочке, — изумляюсь я. — Меня гнала, а теперь…

— Ты же видел — с ней все в порядке. С ней мои родители. Они знают, что я уехала с тобой… Поедем, нас ждет чудесная ночь… Ты не хочешь? — В ее голосе появляются истерические нотки. — Я тебе надоела? Тебе со мной неинтересно?

Действительно, после двух с лишним суток вместе я не прочь отдохнуть. Бурный секс утомил, и теперь при одной мысли о нем в паху начинало жалобно зудеть…

В общем, такие проводы заканчивались или ссорой, или, если я сдавался, вымученно-бурной ночью, а утром уже неприкрытой досадой с моей стороны.

Правда, вскоре я перестал сажать Полину в машину возле ворот. Прощался, целовал в губы и кидался за руль. Срывался с места, аж колеса взвизгивали.

Постепенно менялось и поведение родителей. Нет, ко мне относились они все так же, но вот с Полиной стали суровее, чаще раздражались ее поведением… После нескольких Полининых выходок, свидетелями которых становились и я и они, родители даже выказывали мне некоторое сочувствие. Вот, мол, такой тебе достался подарочек; но отказаться от нее ты уже не имеешь права. Надежда Сергеевна однажды сделала более чем прозрачный намек: глядя мне прямо в глаза, она вздохнула: “Мы в ответе за тех, кого приручили”.

Но приручить Полину не удавалось. То есть иногда казалось, что я имею на нее влияние, она соглашалась с моими словами, случалось, становилась тихой и покорной. В сексе была просто идеальна, даже как-то слишком — могла заниматься им часами, кончая по несколько раз (но, может, конечно, и притворялась).

Она делала все, что я просил или хотя бы хотел мысленно. Это угадывание моих желаний и было, наверное, главной причиной того, что я… ну, скажем, испытывал к ней влечение, несмотря ни на что. Да и необходимость, скорее всего. Найти партнера, который бы тебя сексуально удовлетворял, — дело сложное.

Секс, впрочем, занимает в жизни совсем немного времени, а вот все (или почти все) остальное, что было между ним, отравлялось ее навязчивостью, истериками и отходняками от этих истерик.

Полина звонила мне через каждые полчаса, говорила, что любит, спрашивала, люблю ли я ее, предлагала встретиться “через двадцать минут”, утверждала, что не доживет до вечера. И так далее. Это очень меня утомляло, мешало работать…

Запомнился эпизод. Точнее — мое ощущение. Острый такой момент.

Мы отметили Восьмое марта в “Пекинской утке”. Я подарил Полине золотой браслет. Потом поехали ко мне… Расстались утром десятого. Я довез ее до ее офиса, отъехал метров сто и остановился. Заглушил мотор, лег головой на руль… Продолжать жить в таком темпе было невозможно. Нужно отдохнуть. Хотя бы на неделю исчезнуть для Полины. Побыть одному или с другими людьми.

И я сделал вид, что уехал в командировку. Сказал, что на пять дней улетаю в Тюмень.

Полина встретила эту новость мужественно, даже стала меня успокаивать:

— Ничего, это недолго. Работа есть работа. Не скучай сильно.

Я вздыхал расстроенно, а в душе ликовал, что все так гладко устраивается. И эти несколько дней, когда общался с Полиной лишь по телефону, да и то коротко — “связь ужасная”, — очень меня оздоровили, и только оказавшись, хоть и призрачно, в стороне от подруги, я почувствовал, в каком напряжении жил последние месяцы и как устал. И встреча с ней вызвала у меня не радость, а досаду. Досаду на то, что эта пауза в нашем общении так быстро закончилась.

Полина долго расспрашивала, а скорее допрашивала, чем я занимался в командировке, что интересного есть в Тюмени. Я рассказывал. Помогал опыт многочисленных реальных командировок и то, что в Тюмени я действительно бывал.

И только жизнь снова вошла в сумасшедше-сладко-невыносимый режим, как меня отправили во вполне реальную командировку.

Прелюдия объявления об этой командировке меня, признаюсь, всерьез напрягла. Дело в том, что в агентстве дела шли хуже и хуже. С января стали закрываться региональные отделения и издания, заказов было все меньше; в феврале задержали зарплату на неделю, в марте — уже на две. Среди сотрудников, особенно тех, кто не имел возможности прилично подрабатывать, возник ропот. Некоторые были в отчаянии — главной причиной, как я понял, являлась невозможность вовремя выплачивать проценты по кредитам. А кредиты имелись почти у всех.

Снова, как и в день публикации приказа о снижении зарплат, случилось несколько явных вспышек недовольства. И исполнительный директор отреагировал на них так: заявил, что недовольные могут написать заявление об увольнении по собственному желанию. Его совету, правда, никто не последовал. Ждали.

Меня эти задержки зарплаты тревожили не очень (неприятно, конечно, когда деньги вовремя не выдают, но все-таки не смертельно), хотя, больше в шутку, чем серьезно, я возмущался, причем довольно открыто, и несколько раз ловил на себе недовольные взгляды исполнительного.

И когда числа десятого апреля меня вызвали к гендиректору, я испугался. Пока ехал из офиса на Девятьсот пятого года до Триумфальной, где сидел он, успел передумать массу мыслей. И как оправдываться буду, почему возмущался громче многих (может, и прощения попрошу), и куда, если все же уволят, податься, и что вообще неприятная история; раскаивался, что вякал, находясь, в общем-то, в куда более выгодных условиях, чем большинство других сотрудников явно чахнущего агентства.

В том, что генеральный вызывает для разборки, не сомневался. Для других вещей он мог вполне обойтись телефонным звонком…

К кабинету подходил я уже на трясущихся ногах, вспотевший и готовый к полному разносу.