к телу Малвина. Но год за годом он противился этому зову; преследовавшая его

тайная мысль стала подобна цепи, сковавшей его душу, или змее, вгрызающейся

в сердце, и постепенно Ройбен превратился в подавленного и угрюмого

человека. В первые годы после свадьбы их жизнь с Доркас внешне выглядела

вполне благополучной, даже процветающей. Хотя все богатство Ройбена

составляли отважное сердце и крепкая рука, Доркас, будучи единственной

наследницей своего отца, сделала мужа обладателем хорошо возделанной фермы, более обширной и лучше обустроенной, чем большинство пограничных хозяйств.

Однако Ройбен Борн оказался нерадивым земледельцем, и в то время как участки

других поселенцев с каждым годом приносили своим владельцам все больший

доход, его ферма постепенно приходила в упадок. Развитию хозяйства

способствовало прекращение войны с индейцами, тогда как раньше мужчины

принуждены были, одной рукой держась за плуг, в другой сжимать мушкет, и

немалым везением было, если плоды их нелегкого и опасного труда не

уничтожались свирепым врагом в амбаре, а то и прямо в поле. Но Ройбен не

сумел обратить себе на пользу изменившихся обстоятельств и редкие периоды

его трудолюбивого усердия и внимания к делам вознаграждались весьма скудно.

Раздражительность, которой он с недавних пор стал отличаться, была другой

причиной его разорения, так как вызывала частые распри с соседями, результатом чего явились бесчисленные судебные тяжбы. Короче говоря, дела у

Ройбена Борна шли все хуже, и через шестнадцать лет после свадьбы он

окончательно разорился. Теперь оставалось одно лишь средство против

преследовавшей его злой судьбы: сделать вырубку в каком-нибудь отдаленном

уголке леса и заново начать борьбу за существование в девственной глуши. У

Ройбена и Доркас был единственный сын, которому только что исполнилось

пятнадцать лет, красивый юноша, обещавший впоследствии стать видным

мужчиной. Казалось, он был рожден для суровых условий пограничья. Природа

наделила его всем необходимым - быстрыми ногами, зорким глазом, живым, сообразительным умом, добрым сердцем и веселым нравом, и те, кто предвидел

возобновление войны с индейцами, уже сейчас говорили о Сайрусе Борне как о

будущем вожаке. Ройбен любил сына с глубокой и молчаливой силой, как если бы

все, что было счастливого и доброго в нем самом, передалось его ребенку, исчерпав остальные привязанности. Даже Доркас была ему менее дорога, ибо

скрытые мысли и тайные переживания в конце концов сделали Ройбена эгоистом, лишив его способности питать искренние чувства к людям, за исключением тех, в ком он видел или воображал, будто видит некоторое сходство с собственной

натурой либо расположением духа. В Сайрусе он узнавал себя, каким был в

прежние дни, и, глядя на сына, словно перенимал какую-то частицу его

молодой, цветущей жизни. Так получилось, что юноша сопровождал отца во время

экспедиции, предпринятой для выбора участка земли, с последующей вырубкой и

выжиганием леса под будущую ферму, куда им предстояло перевезти свое

имущество. На это ушли два осенних месяца, после чего Ройбен Борн и его юный

помощник вернулись в поселок, чтобы провести там последнюю зиму.

* И вот, в начале мая, маленькая семья окончательно порвала узы, связывавшие ее как с неодушевленными предметами, так и с теми немногими из

колонистов, кто даже в дни разорения по-прежнему называл себя их друзьями.

Они по-разному пережили эти минуты расставания. Ройбен, угрюмый, замкнувшийся в своем несчастье, шагал вперед с нахмуренными бровями и

уставленным в землю взглядом, не снисходя до того, чтобы выразить

какое-нибудь сожаление. Доркас, вволю поплакав надо всем, к чему ее простая

и любящая душа успела здесь привязаться, чувствовала, однако, что самые

близкие ее сердцу люди остаются рядом, а прочее они - даст Бог - сумеют

добыть, куда б их ни забросила судьба. Что касается юноши, он, правда, обронил слезинку, но уже думал об удовольствии приключений, ожидающих его в

нехоженом лесу. Кто из нас, мальчишкой, в восторженных мечтах, не воображал

себя странствующим в первобытной лесной глуши с подругой, доверчиво

опирающейся на нашу руку? Свободному и ликующему шагу юности положить

преграду может только разгневанный океан или неприступные, заснеженные горы; мужчина зрелый выбрал бы зажиточный дом в плодородной долине; и, наконец, когда старость подкрадется к нему после долгих лет спокойной и счастливой

жизни, он видит себя патриархом целого рода, быть может, даже основателем

могучей и процветающей нации, чей прах будут оплакивать многочисленные внуки

и правнуки, когда смерть низойдет к нему в свой час, подобно глубокому, мирному сну. А потом предания наделят его могущественной силой, и через

разрыв в столетия отдаленные потомки станут почитать его как бога в ореоле

бессмертной славы… Глухая чаща, через которую продирались герои моего

рассказа, сильно отличалась от порожденной мечтателем фантазии, однако они

воспринимали свой путь как предначертанный самой Природой, и только заботы, принесенные из внешнего мира, мешали им чувствовать себя вполне счастливыми.

Крепкая, длинношерстая лошадка, которая несла на себе все их пожитки, не

тяготилась весом Доркас, но привычка и жизненная закалка помогали женщине, если какой-то отрезок дороги ей приходилось шагать рядом с мужем и сыном.

Оба мужчины, с мушкетами через плечо и топорами за спиной, зорким глазом

охотника высматривали дичь, которая пополняла запасы их продовольствия.

Почувствовав голод, они делали привал и готовили себе еду на берегу

какого-нибудь незамутненного лесного ручья, который - когда они опускались

на колени, подставляя губы, чтобы утолить жажду - тихонько протестующе

лепетал, точно девушка при первом любовном поцелуе. Для ночлега они

сооружали из веток шалаш и пробуждались с первыми солнечными лучами, готовые

к заботам нового дня. Доркас и Сайрус казались довольными путешествием, без

уныния перенося его тяготы, и даже лицо Ройбена по временам озарялось

улыбкой, но радость эта была видимой, поверхностной, тогда как внутри его

существа царила холодная горечь, подобно остаткам снега, еще нестаявшего в

узких, прорытых ручьями ложбинах, хотя на их склонах уже зеленеет молодая

листва. Cайрус Борн был достаточно опытен в странствиях по лесам, чтобы

заметить - отец его не придерживается пути, по которому они шли прошлой

осенью. Теперь они забирали дальше на север, уклоняясь от обитаемых мест и

вступая в область, где единственными хозяевами были дикие звери и не менее

дикие люди. Несколько раз юноше случалось обратить на это внимание Ройбена, и тот, выслушав сына, следовал его совету, однако при этом вел себя очень

странно. Он то и дело бросал по сторонам быстрые, блуждающие взгляды, как

будто в поисках притаившихся за деревьями врагов, а, никого не обнаружив, оглядывался назад - словно опасаясь преследования. В очередной раз заметив, что отец возвращается к прежнему направлению, Сайрус воздержался от

вмешательства, и хотя в сердце его закралось какое-то тревожное чувство, отважная натура юноши не позволяла ему сожалеть об увеличившейся длине и

загадочности их пути. Вечером пятого дня, примерно за час до заката, они, как обычно, сделали привал и разбили нехитрый лагерь. На протяжении

последних миль характер окружающей местности переменился - там и сям

виднелись небольшие возвышения, подобные гигантским волнам окаменевшего

моря. В одной из образованных ими ложбин путники соорудили шалаш и развели

костер. Было что-то трогательное в этом маленьком, сплоченном отряде, отделенном ото всего остального мира. Старые сосны глядели на них тревожно и