улыбкой, вот-вот покажется из-за ствола какого-нибудь дерева или укромного

местечка среди густого кустарника, и в обманчивом вечернем свете (солнце уже

ушло за горизонт) ей пару раз чудилось, будто он выглядывает из листвы и

машет рукой, стоя у подножия крутого утеса. Но, подойдя ближе и как следует

присмотревшись, Доркас увидела, что это всего лишь ствол молодого дубка, одна из ветвей которого, простершаяся дальше прочих, раскачивается от ветра.

Женщина обошла вокруг скалы и вдруг, лицом к лицу, столкнулась со своим

мужем, подошедшим, должно быть, с другой стороны. Опершись на приклад

мушкета, дуло которого зарылось в сухие листья, он казалось, был поглощен

созерцанием какого-то предмета, лежавшего у его ног. - Что это, Ройбен? -

смеясь, окликнула его Доркас. - Ты подстрелил оленя и уснул над ним? Однако

он не шевельнулся, даже не глянул в ее сторону, и липкий, холодный страх, источник и объект которого были ей непонятны, стиснул вдруг сердце женщины.

Теперь она заметила, что лицо Ройбена покрыто пепельной бледностью, и черты

его застыли в гримасе немого отчаяния. Похоже, он даже не осознавал ее

присутствия. - Ответь же мне, Ройбен! - воскликнула Доркас. - Ради всего

святого! - и странное звучание собственного голоса испугало ее больше, чем

царящая вокруг тишина. Муж медленно выпрямился, повернулся и взглянул ей в

лицо, затем подвел к утесу и указал рукой на что-то у его подножия. Там, на

сухих опавших листьях, уронив голову на руку, лежал их мальчик, охваченный

глубоким сном. Кудри его разметались по земле, тело обмякло. Что за

внезапная слабость сморила вдруг юного охотника? Пробудит ли его материнский

голос? - Эта скала - могильный памятник твоих близких, Доркас, - глухо

выговорил Ройбен. - Здесь ты можешь оплакивать одновременно своего отца и

сына. Но Доркас не слышала его: с пронзительным воплем, вырвавшимся из самой

глубины души, она без чувств повалилась на тело сына. В это мгновение

верхняя мертвая ветка дуба хрустнула, и в спокойном вечернем воздухе обломки

бесшумно посыпались на листья у подножия скалы, на Ройбена и его жену, их

сына и кости Роджера Малвина. И тогда сердце Ройбена встрепенулось, и слезы

хлынули у него из глаз, словно источник, забивший из скалы. Мужчина уплатил

наконец цену клятвы, которую дал некогда безусый юноша. Грех его был

искуплен, проклятие снято, и в час, когда он пролил кровь, более дорогую

ему, чем собственная, с губ Ройбена Борна, впервые за долгие годы, сорвались

слова молитвы.

Натаниэль Хоторн. Пророческие портреты

- Удивительный художник! - с воодушевлением воскликнул Уолтер Ладлоу. -

Он достиг необычайных успехов не только в живописи, но обладает обширными

познаниями и во всех других искусствах и науках. Он говорит

по-древнееврейски с доктором Мазером и дает уроки анатомии доктору

Бойлстону. Словом, он чувствует себя на равной ноге даже с самыми

образованными людьми нашего круга. Более того, это светский человек с

изысканными манерами, гражданин мира - да, да, истинный космополит: о любой

из стран, о любом уголке земного шара он способен рассказывать так, словно

он там родился; это не относится, правда, к нашим лесам, но туда он как раз

собирается. Однако и это еще не все, что восхищает меня в нем!

- Да что вы! - отозвалась Элинор, которая с чисто женским любопытством

слушала рассказ о таком необыкновенном человеке. - Уж и этого, казалось бы, достаточно!

- Разумеется, - ответил ее возлюбленный, - но гораздо удивительнее его

природный дар настраиваться на любой тип характера, так что мужчины, да и

женщины, Элинор, разговаривая с этим необыкновенным художником, видят себя в

нем, как в зеркале. Однако я все еще не сказал о самом главном!

- Ну, если он обладает другими такими же редкостными свойствами, -

засмеялась Элинор, - то, боюсь, Бостон для него опасен. Да послушайте, о ком

вы мне рассказываете, о живописце или о волшебнике?

- По правде сказать, этот вопрос заслуживает более серьезного внимания, чем вам кажется, - ответил Уолтер. - Говорят, этот художник изображает не

только черты лица, но и душу и сердце человека. Он подмечает затаенные

страсти и чувства, и холсты его озаряются то солнечным сиянием, то

отблесками адского пламени, если он рисует людей с запятнанной совестью. Это

страшный дар, - добавил Уолтер, и в его голосе уже не слышалось прежнего

восхищения, - я даже побаиваюсь заказывать ему портрет.

- Неужели вы говорите серьезно, Уолтер? - воскликнула Элинор.

- Ради всего святого, дорогая, когда будете позировать ему, не глядите

так, как вы смотрите сейчас на меня, - с улыбкой, но несколько озабоченно

заметил ее возлюбленный. - Ну вот, ваш взгляд изменился, а минуту назад вы

показались мне смертельно испуганной и в то же время опечаленной. О чем вы

подумали?

- Да ни о чем! - поспешила заверить его Элинор. - У вас просто

разыгралось воображение. Ну что ж, приезжайте завтра ко мне, и мы поедем к

этому удивительному художнику.

Следует, однако, заметить, что когда молодой человек удалился, на

прелестном лице его юной возлюбленной снова возникло то же загадочное

выражение. Она казалась встревоженной и грустной, что явно не подобало

девушке накануне свадьбы, а ведь Уолтер Ладлоу был избранником ее сердца!

- Взгляд! - прошептала она. - Стоит ли удивляться, что он поразился

моему взгляду, если в нем выразились предчувствия, которые временами

одолевают меня. Я по собственному опыту знаю, каким страшным может быть

взгляд. Однако все это плод воображения. В ту минуту я ни о чем таком не

думала и вообще давно не вспоминала об этом. Просто мне все это приснилось.

И она принялась вышивать воротник, в котором собиралась позировать для

своего портрета.

Художник, о котором они говорили, не принадлежал к числу американских

живописцев, тех, что в более поздние времена обратились к краскам, заимствованным у индейцев, и стали изготовлять кисти из меха диких зверей.

Возможно, если бы он был властен начать жизнь сызнова и распоряжаться своей

судьбой, то решил бы примкнуть к этой школе, не имеющей главы, в надежде

стать хотя бы оригинальным, ибо тут не требовалось ни копировать старые

образцы, ни подчиняться каким-либо правилам. Но он родился и получил

образование в Европе. Про него рассказывали, что, постигая красоту и величие

замыслов, изучая совершенство мазка знаменитых художников, он осмотрел все

музеи, все картинные галереи, стенную роспись всех церквей, и в конце концов

ничто уже не могло дать пищу его пытливому уму. Искусству нечего было

добавить к его познаниям, и он обратился к Природе. Поэтому он отправился в

край, где до него еще не ступала нога его собратьев по профессии, и

наслаждался созерцанием зрелищ, возвышенных и живописных, но ни разу не

запечатленных на полотне. Америка была слишком бедна, чтобы соблазнить

чем-либо иным этого видного художника, хотя многие представители местной

знати, заслышав о его приезде, выражали желание с помощью его искусства

увековечить свои черты для потомства. Когда к нему обращались с подобной

просьбой, он устремлял на посетителя пристальный взгляд, который, казалось, пронизывал человека насквозь. Если он видел перед собой приятное, но ничем

не примечательное лицо, то пусть даже клиент этот был одет в расшитый

золотом кафтан, который украсил бы картину, и располагал золотыми гинеями, чтобы заплатить за портрет, - художник вежливо отклонял заказ и связанное с

ним вознаграждение; но если ему попадалось лицо, говорящее о своеобразии

душевного склада, о смелости ума или о богатстве жизненного опыта, если на