Через два дня — это была среда — Федоту Федотычу Кадушкину принесли повестку: явиться в воскресенье к десяти утра на заседание выездного суда, которое будет открыто проходить в народном доме (в доме попа Савелия). Вызывали Кадушкина в качестве ответчика за срыв наглядной агитации.

«Вот он, Страшный суд-то», — вспомнил Федот Федотыч слова Оглоблина и громко расхохотался. После долгого истерического хохота впал в уныние и захворал.

Вначале Аркашка Оглоблин согласился принять в дом Харитона Кадушкина, но, узнав, что Федот Федотыч не дает за сыном ни гроша, отрекся от своего слова. Аркашка в этой истории разобрался скоро и хорошо: Евдокию, сестру, можно выгодно выдать замуж, если не торопиться, и Харитону в браке пока отказал.

— Ты, Харитон, голый, и Дуська наша голымя, и окромя ребятишек ничего у вас не будет, — рассудил Аркашка на последнем совете. — Мое тебе слово, Харитоша: вернись к отцу, упроси его, ублажи, выговори в приданое молотилку, всякую хозяйскую справу и засылай за Евдокией сватов. Если промеж вами совет да любовь, мы ведь своей Евдокии тоже не враги лютые. Свадьбу обладим по всем обычаям, чтобы сговор, пропитие, метение — все как у дедов и отцов, а деньги, подарки — чтоб женихово, твое, значит, Харитон. Ты у богатея Федота сынок единый, и свадьбу — поерепенится он, — а оборудует. Теперь ты в дом наш до сговора не заявляйся. Евдокею за собой не сманывай. Она девушка честная, и ты имя ее не порочь. А тебе, Евдокия, сказ короткий, — Аркадий вскинул на сестру остро затесанную бородку. — Тебе сказ один: чтоб я вместе вас не видел. Ей-богу, посажу на цепь в амбар. А теперь, Харитон Федотыч, до свиданьица.

Когда Харитон ушел, Дуняша убежала на сеновал и, зарывшись в старое сено, плакала до исступления. Наревевшись, вдруг назло всему свету рассудила, кто если Харитон позовет ее бежать из дому, она мигом соберется. «Только бы он чего не сделал над собой, — почему-то испугалась Дуняша за Харитона и начала горько молиться, веря молитвам и думая об этой вере первый раз в жизни: — Господи, помоги мне. Помоги нам. Сделай так, чтобы мы были вместе — мы всю жизнь станем славить тебя, господи, возвещать все чудеса твои. Господи, если никак нельзя быть нам вместе, возьми меня к себе, чтоб мне не жить на белом свете. Господи, может, в чем виноватая я перед тобой, прости и помилуй. Прости и помилуй. Я и там буду молиться тебе за него».

А прозорливый Аркашка тем временем строчил мать, чтобы она неусыпно следила за Евдокией, которую Харитошка может взять убегом.

— Сейчас у молодяжника это раз плюнуть. К Яшке в Совет забегут, и делу конец. Свадьба-самокрутка под кустом на куртке. Гляди, мать, да поглядывай.

— Да я ее, Аркашенька, к своему подолу пришью. Ох, не проглядеть бы и то, окаянную. Да она где? Дуська? Вот не было печали, черти накачали. Темная стала, смурая — бродит в ней дьявол.

Мать Катерина пошла искать дочь, с криком и руганью обшарила все подворье, но Дуняша не отозвалась.

Дуняша никогда не задумывалась над своим будущим, не умела представить его себе, ничего от него не ждала и не знала, что можно ждать, а тем более надеяться. Но жизнь под опекой матери и брата она давно возненавидела, прокляла и мучилась этим, потому что, кроткая и добрая, не могла не любить по-своему дом, мать, брата, свою бесконечную работу. Живя врожденной привязанностью, без надежд и ожиданий, она с горячей и радостной решимостью отдалась новому полонившему ее чувству, упоенно поняв, что одолела прежние силы, державшие и томившие ее. «Да упади ты в яму, да занеси тебя под откос, в таволожник», — просила Дуняша матери, которая, все крича и ругаясь, ходила по огороду и конопляникам.

А Харитон, уйдя из дому, жил у своего приятеля Петьки Струева, у Зимогоров по-уличному. Изба Зимогоров стояла на Вогулке, так называли северный край села. Туда и отважилась сбегать Дуняша, охваченная тревогой за Харитона и сладким страхом перед своим домом. «Упади ты в копанку», — беззлобно желала Дуняша матери и стала спускаться с сеновала в соседний огород. Торопилась, не замечая крапивы. Ей настойчиво казалось, что Харитон у Зимогоров и с ним должно что-то случиться, а она опоздает сказать ему самое важное, чтоб помочь ему. Она не знала тех слов, с какими найдет Харитона, но со счастливым беспокойством сознавала, что душа ее полна нежности и заботы. Дуняша готова была на любую жертву, и чем тяжелей будет эта жертва, тем глубже и радостней будет ныть ее сердце.

Она задами вышла на вогульский конец и через поскотину подошла к избе Зимогоров. У отворенных ворот отец Петьки, Влас Игнатьевич, острым и потому звенящим топором свежевал на изгородь березовые жерди. Двое зимогорских мальчишек, одинаково белоголовых, в коротких рубашонках и портках с наплечными свившимися лямочками, гонялись за кабаном, норовя заметнуться на его широкую, как плаха, спину. А кабан крутил слепой головой, хлопал ушами и хотел лениво проломиться во двор, где, вероятно, его ждала мешанка в деревянном корыте, у которого копались куры.

Увидев веселых, хохочущих мальчишек, запыхавшихся и увлеченных игрой, Дуняша вдруг остановилась и ужаснулась: «А я? Что это я, в уме ли? Как можно? Поганка, поганка! Люди-то что скажут? Сама пришла к парню. Аркашенька, братец, на цепь меня посадить, и то мало…»

Влас Зимогор, с отваленной сабельным ударом и уродливо пришитой левой щекой, заслонясь сгибом руки от низкого солнца, разглядел Дуняшу, приветливо узнал, и она не стала подходить близко, крикнула:

— Телушку свою не найду. Не приблудилась ли дядь Влас? Пестрая.

— Не видно бы. На гумно небось утащилась.

Дуняша повернула к гумнам, сделала немалый крюк и вышла на берег, затем яром, хранясь за репейником и крапивой, побежала домой. Она не дошла до своих огородов, когда перекаленное и обгоревшее за длинный день солнце брызнуло красным утомленным светом из-под длинной и узкой тучки: пойменные луга, обновленные отавой, тонкие бельмастые озера среди кустов и зародов, река в петлях и зарослях, уходящая вдаль, — все загорелось густо-багровым огнем, и вдруг и земля, и небо, и солнце — тихо, но внушительно напомнили Дуняше о вечной печали, о ком-то всевидящем, кто добрый, несомненно, где-то тут рядом, кругом все видит, все знает. Перед величием тайного и уходящего красного света, перед целомудренной тишиной угасшего дня Дуняша чувствовала себя маленькой, бессильной и грешной во всех грехах. Ей было и страшно, и хорошо, что никто не знал ее мыслей, и хотелось перед кем-то до конца покаяться в этих мыслях и сказать, что она не принадлежит больше ни матери, ни брату, ни своему дому. Так со смешанными чувствами Дуняша и вошла в сенки, где столкнулась с братом, который, стоя в дверях затемненной избы, бил и гнал на волю полотенцем гудевших мух.

— Где носит нелегкая? Мать с ног сбилась.

— Что ж, право… Ходила на реку. Что ж, заправду, от дома не отойти.

— Потерялись, а дом без догляду.

Утром Дуняша мела улицу перед окнами и подняла пыль, которая висела в неподвижном сыроватом воздухе. Старуха Умнова, несшая на коромысле воду, шипела и плевалась, называя Дуняшу засоней:

— Не раньше не позже, девка-матушка: все ведра мне запорошила. На питье несу.

Потом прибежал Зимогорок Афонька, который вчера ловчился на спину кабана, в той же короткой рубашонке и штанишках с одной-единственной пуговицей на узеньком гашнике. Он принес замусоленную в потном кулаке спичечную коробку и, передавая ее Дуняше, присказал, трудно дыша от бега и доверенной тайны:

— Тамотка писулька.

Писал Харитон, видимо наспех, примостившись где-то, буквы у него вышли крупные, ломкие и мало похожие сами на себя, но Дуняша поняла их, почти не читая, и, кое-как обмахнув недометенное, побежала со своей корзиной за огороды. Вчерашнее чувство тревоги и радости снова овладело ею; она предугадывала необъяснимо, но верно, что в жизни ее должно произойти то событие, которое она ждет и которое оборвет ее прежнюю постылую жизнь. Она знала, что мать может высмотреть ее, однако не хотела об этом и думать, как не хотела думать о своем доме, своем хозяйстве, вдруг почужевшем до отвращения.