— Ты мне нужен, — шепнул я ему.

В ответ он тихо ругнулся.

— Товарищи, — обратился я к толпе, — пожалуйста…

В толпу влезла старушка и протянула мне что-то.

— Он не украл, ты сам потерял, мила-ай.

Старушка совала мне в руку кепку. Я провёл рукой по волосам — голова была не покрыта.

Люди, окружавшие нас, стали понемногу терять интерес к происходящему и расходиться.

Я сунул мальчишкину руку себе в карман, и мы пошли мирно вдвоём, вроде бы даже под руку. Вернее, я шёл, а он упирался.

— У меня к тебе дело, — сказал я. — Хочешь сниматься в кино?

Мальчишка молчал.

— Ты кино любишь? Про войну любишь смотреть? — спросил я. — А мы как раз фильм про войну снимаем, и там есть одна роль… Хотел бы сыграть?

— Нет, — резко сказал мальчик и остановился. Он смотрел на меня с ненавистью. От ненависти он даже косил глазами. — Пустите! — Он рванул руку, но я держал крепко.

— Так ты что же — кино не любишь? — спросил я разочарованно.

— Пустите! — дёрнулся мальчик.

Не знаю, как это получилось, но мальчишка вывернулся, вырвал из кармана руку и снова дал дёру.

— Постой, — крикнул я, — мы деньги платим. Заработаешь!

Мальчишка отбежал порядочно, но при упоминании о деньгах остановился. Я подошёл ближе. Ничего замечательного теперь я в мальчишке не замечал. Чего я за ним погнался? Мальчишка как мальчишка. Только плохо одет. И давно не мыт.

— Ладно, — сказал я. — Если надумаешь, приходи завтра после школы на студию. Адрес я тебе запишу.

Я достал записную книжку, вырвал листок и начал писать. Мальчишка ждал, глядя на меня исподлобья.

— Вот. Постарайся быть не позже трёх, — протянул я бумажку.

Схватив записку, он быстро пошёл прочь. Он шёл, подавшись вперёд, загребая ногами, — точь-в-точь так, как должен ходить мальчишка из нашего фильма.

Сегодня после ботаники меня на Милкину парту пересадили. Наталья Васильевна сказала на уроке:

— Сначала кино про опыление посмотрим, а потом поговорим. У нас есть о чём поговорить.

Может, кто и думал, что говорить она будет про ботанику, но я знал, что про рогатку. Наталья Васильевна ещё на перемене ко мне подходила и спрашивала, кто из рогатки стрелял. И когда кино кончилось и мы пришли в класс, она спросила:

— Кто же всё-таки стрелял из рогатки и разбил стекло?

Я, конечно, молчал: раз Кирюха сам не говорит, чего я буду выдавать его? И все молчали тоже. Все не знали, кто стрелял.

— Кто мог это сделать и не признаться? — спросила Наталья Васильевна.

И тогда Люська встаёт и говорит:

— Это мог сделать Янкин.

Она села. Тут я её и двинул. Я хотел слегка её двинуть, но она почему-то покатилась со скамейки и свалилась на пол. И все учебники посыпались на пол. И Люськина ручка с золотым пером.

Все зашумели, Люська начала реветь, а Наталья Васильевна сказала:

— Почему ты горячишься, Янкин? Ведь это только предположение.

— Не буду с ним сидеть, — ревела Люська. У неё и без рёва всегда под носом мокро.

— Пересядь, Янкин, на первую парту. Вот сюда, к Миле, — сказала Наталья Васильевна.

Только этого не хватало! Чтобы я на первой парте сидел, рядом с Милкой, первой воображалой в классе!

— Что же, Алёша, нам тебя нести на первую парту? — спросила Наталья Васильевна, и все засмеялись.

Я схватил портфель и пошёл, а по дороге поддал Кириллу немного. Из-за него мне на первой парте теперь сидеть. Потому что это он, Кирилл, из моей рогатки в окно пульнул.

После уроков он ко мне подошёл и говорит:

— На первой парте тоже неплохо. Подсказывать можно.

Я говорю:

— Вот и садись вместо меня.

Мне из-за него не в первый раз влетает.

Я злой был и на Кирюху внимания не обращал. Что он за человек! Видел, что я не хочу, а всё равно за мной тащился. И говорил, что его мать за окно заплатит, что мне платить не придётся. А на углу купил по сахарной трубочке за пятнадцать копеек. Я брать не хотел, но он так пристал, что пришлось взять, чтобы отвязаться. Во дворе, перед тем как разойтись, он сказал:

— Ты не расстраивайся!

Я ещё больше разозлился:

— Из-за тебя, что ли, расстраиваться?

И поддал его портфель, чтобы в следующий раз мне под ноги не ставил. Я ушёл, а он мне вдогонку кричит:

— До свидания!

Отца дома не было. На столе лежала записка: «Езжай к тётке, возми денег». «Возьми», между прочим, с мягким знаком пишется. А к тётке Геше ехать неохота. Просто так, конечно, можно бы и съездить, а за деньгами неохота. Пошарил в столе, на полке, в банки во все заглянул — надо ехать к тётке Геше. Тётка живёт в Стрельне. Туда на трамвае доехать можно — всего три копейки.

Дома тётки Геши не было. Она ушла на дежурство. Она всегда замок вешала, если на дежурство шла, на всю ночь. Хотя нечего у тётки Геши под замком держать. Но она всё равно вешала.

Работала тётка Геша сторожем в училище. Она говорила, во дворце, потому что при Петре в этом училище какой-то дворец был. Про дворец никто не помнил, только тётка говорила: «А у нас-то, во дворце…» Или: «Наши-то дворцовые…»

Тётка — отцова сестра, но с отцом уже три года не разговаривает. И про отца не спрашивает никогда, и отец про неё не спрашивает.

В училище какой-то тип меня за рукав схватил:

— Ты чего бродишь? Кого ищешь?

Я не люблю, когда меня хватают за рукав. Вывернулся и убежал. Сам знаю, кого ищу.

Тётка Геша в караульной на электрической плитке сосиски варила. Она не удивилась, что я пришёл. Только сказала:

— Что стал? Раздевайся.

Всегда она думает, что я голодный и что меня кормить надо. Поэтому я сразу ей сказал:

— Есть не буду. Не хочу.

— Молочные, — сказала тётка, — по два шестьдесят. С собой возьмёшь?

— Не надо. Я за деньгами приехал. Отец велел одолжить.

Тётка Геша вздохнула.

— Отец… Тьфу, а не отец.

Я взял пальто и думал уйти, но она схватила пальто и швырнула его в угол. Вообще-то она не злая, тётка Геша.

— Не пущу, пока не поешь. Денег дам. Вот поедим и пойдём. Деньги-то у меня дома.

Когда мы шли через парк, уже темно было. Поднялся ветер. Тётка Геша рассказывала, как на прошлой неделе трамвай с рельсов сошёл. А потом спросила про мою успеваемость. И сказала, чтобы я осторожней обратно ехал.

— Что я, вагоновожатый, что ли?

— Всё равно, — сказала тётка, — надо осторожней.

У тётки Геши всегда натоплено и пахнет хорошо — и не хочется уходить. На стене висит фотография тётки, молодой, в берете, с накрашенными губами. Под фотографией стоит кровать. Хорошо бы завалиться поспать!

Но некогда. Взял десятку и ушёл. Трамвая долго не было. Я стал под дерево и принялся свистеть. Чтобы веселее было.

Пришёл трамвай совсем пустой. Я уселся и стал смотреть в окно.

Кирюха тоже хорош! Сахарную трубочку купил. Не люблю таких типов. А считается, что мы с ним дружим. Я и сам так думал одно время. Пока не услышал, как мать ему выговаривала, чтоб он со мной не ходил. Она за ним в школу пришла и по дороге всё ему выговаривала: «Это тебе не приятель, чего хорошего…» — и всё такое. А я за ними шёл и всё слышал. Кирюха молчал и только сопел. Он всегда сопит, когда думает. Тоже тип!

Я в окно уставился и обдумываю, как с Кирюхой быть. Вдруг какой-то шум, орут и дядька меня за рукав хватает и со скамейки стаскивает. Терпеть не могу, когда меня хватают. Он стаскивает, а я как прилип. Он думает, что если он взрослый, так ему всё можно. Потом-то я разобрался, что это всё из-за какой-то старушенции. Она в трамвай влезла и надеялась, что я ей место уступлю, а я в это время в окно смотрел. Ну, старушенция и ударилась в крик. А может, не она ударилась, а кто-нибудь из других, потому что в трамвай уже к тому времени набилось полно народу.