Клара же сняла себе первую попавшуюся квартирку в многоэтажном доме, куда заезжала на несколько часов в сутки, чтобы поспать, да и то не каждый день. Бывало Гроссе оставался у нее на ночь, не замечая, как и она, аскетической убогости обстановки. Бывало, Клара, заработавшись с ним допоздна, засыпала в его постели, к великому неудовольствию экономки, с демонстративно поджатыми губами подававшей им наутро завтрак.

Женщины с первого взгляда возненавидели друг друга и даже не пытались этого скрывать.

Впрочем, поводов для раздражения Кларе и так хватало. Она не могла понять, почему Гроссе, с его незаурядным умом и талантом, решил вдруг обосноваться в третьесортном провинциальном городишке, где не было ни университетов, ни научных лабораторий, на заре их альянса постоянно отнимавших его у нее. Правда, и здесь он умудрялся вести вторую, не имевшую к Кларе отношения, жизнь, довольно часто отлучаясь из города и даже не предупреждая ее об отъезде. Иногда он отсутствовал сутки, иногда неделю. В бессильной ярости Клара готова была грызть стены своей на редкость неуютной квартиры (ей даже в голову не приходило сделать ее более обжитой). Но Гроссе встречала неизменной улыбкой, не желая досаждать ему своей любовью.

Позднее Клара благословляла те дни, когда Клиника не начала еще функционировать, когда они с Гроссе с утра и до позднего вечера торчали на строительной площадке. Благословляла за то, что пребывала в наивном неведении, не подозревая, что ее ждет, что уготовила ей жестокая Судьба в лице ее обожаемого кумира.

Это началось вскоре после торжественного открытия Клиники на Холме, когда однажды вечером перед ней впервые разверзлась черная пасть потайного хода. Посвящение в новую жизнь для Клары оказалось равносильным стихийному бедствию, катастрофе, самоубийству.

Он отвел ее в свой подземный кабинет, разительно отличавшийся от строгого кабинета наземного, усадил напротив в мягкое кресло и выложил все начистоту. К тому времени он уже прекрасно знал, что Клара изменит скорее себе, чем ему. Но, на всякий случай, все же напомнил о честном своем предупреждении в день их первого знакомства, когда она так безоглядно рвалась служить ему.

В лице Клары не было ни кровинки. Она долго надсадно молчала, силясь осознать, переварить услышанное, мгновенно просчитывая в уме все возможные варианты своего ответа и их последствия, и наконец в муках родила зловещее "Да". Гроссе не ошибся, она предпочла предать себя.

Клара не только не порвала с ним, но стала его первой помощницей, точнее будет сказать, сообщницей. За отвратительную сделку с собственной совестью Клара возненавидела... о, нет, не его – себя! Но об этом знала она одна. Отныне непробиваемая маска холодной отчужденности с сурово сомкнувшимися на переносице черными бровями стала ее вторым лицом.

ГЛАВА 5

Как-то, придя домой и бросив взгляд на радиотелефон, Клара очень удивилась, увидев, что ее, обычно бездействующий, автоответчик мигает. Она нажала кнопку, чтобы прослушать message, и вздрогнула от звука такого близкого и так настойчиво изгоняемого из сердца и памяти голоса. Звонила мать.

"Клара! Застать тебя дома не представляется возможным. Немедленно позвони мне. Это очень срочно. Не уверена, что ты еще помнишь наш номер, поэтому напоминаю..."

К тому времени прошло уже лет пять, как она работала и жила с Гроссе. И все эти годы родители полностью игнорировали ее.

Она взглянула в окно. На горизонте уже занималась заря. Значит, там – на Восточном побережье, раннее утро. И хоть Клара знала, что родители любили подолгу нежиться в постели, она не стала ждать и набрала их номер.

Мать ответила заспанным голосом. Но явно тотчас проснулась, как только поняла, с кем говорит.

- У вас все в порядке, мама?

- Ах, Боже мой, конечно нет!

- Что случилось? Как папа?

- Если хочешь застать его в живых, вылетай немедленно, – последовал безо всякой подготовки жесткий совет.

- Он болен?

- А зачем, по-твоему, я тебя ищу. Хотя... ты слишком ясно дала нам понять, что тебя совершенно не интересует, живы мы или нас давно уже нет.

- Ну, это у нас, кажется, взаимное. Ты можешь мне вразумительно объяснить, что с папой?

- Могу. Но не по телефону.

Клара долго еще машинально прижимала к уху трубку, не обращая внимания на короткие гудки. О чем она думала? Что чувствовала? Тревогу, беспокойство, душевную боль? Ни то, ни другое, ни третье. Ее заботило лишь одно – что она скажет Гроссе, как оставит на несколько дней клинику и его. Ведь это будет ее первая отлучка.

Несколькими часами позже, глядя на круто взбитую перину облаков, подстилавшую брюхо самолета, Клара вспоминала годы, проведенные в семье, свое детство и юность. Отец и мать не были плохими родителями. Они никогда ни в чем ей не отказывали. А главное она могла распоряжаться собой и своим временем, по той простой причине, что родителям было не до нее. Ведя светский образ жизни, они не очень интересовались внутренним миром своей единственной дочери.

Когда же она влюбилась в Гроссе и, вопреки требованиям родителей, последовала за ним, они вычеркнули ее из своей жизни, ответив полным забвением. Клара не простила им этого и знала, что не простит никогда. И все же не смогла себя заставить проигнорировать зов матери.

Клара попросила таксиста остановиться за полмили от дома, чтобы пройтись пешком по своим воспоминаниям. Огромный родительский дом, запечатлевшийся с детства как празднично-нарядный, наполненный смехом и голосами множества гостей, сейчас, сквозь сетку оголившихся ветвей, показался ей зябко съежившимся и даже унылым. Возможно причиной тому были деревья. За время ее отсутствия они выросли вдвое, став выше дома.

Что-то далекое и забытое шевельнулось в душе Клары. Здесь, на этой скамейке они часто сидели с бонной. На той аллее она упала с лошади, сломав ребро. А потом, повзрослев, с удовольствием предавалась верховой езде...

У этого фонтана, в котором сейчас плавали желто-рыжие кленовые листья, она любила сидеть с книжкой. А вот и их зеленые часовые - две голубые ели по обе стороны от парадного подъезда. Помнится, они были с нее ростом. А теперь, вон, надо задрать голову, чтобы увидеть их макушки.

Клара отыскала взглядом окно своей комнаты на втором этаже. Оно было плотно занавешено. Впрочем, занавешены были все окна в доме. На ее звонок вышла горничная – незнакомая, чужая женщина.

- Здравствуйте. Вам кого?

Вот так, милая, - усмехнулась про себя Клара. – В родительском доме тебя спрашивают: Вам кого?

- Я Клара, – сухо сказала она. – Где мои родители? В спальне?

- Да, мэм. Добро пожаловать. – Горничная была явно смущена, но это не помешало ей с любопытством уставиться на вновьприбывшую. – Могу я вас проводить?

- Не надо, – отрезала Клара, направляясь к широкой лестнице, ведущей на второй этаж.

Стук ее каблуков о белый мрамор ступеней гулко разносился по всему дому, оповещая отца и мать о прибытии дочери.

Клара остановилась на пороге родительской спальни, той самой спальни, в которую с раннего детства ей запрещалось заходить. Это была огромная светлая комната с тремя окнами и старомодной вычурной мебелью.

Среди горы подушек желтым пятном выделялось сморщенное старческое лицо. На одеяле покоились две такие же желтые высохшие руки. Мать сидела в глубоком кресле, обтянутом белой кожей – постаревшая и располневшая. Если бы Клара встретила родителей где-нибудь в другом месте, не исключено, что она бы их просто не узнала.

Не здороваясь и не улыбаясь, она молча смотрела на этих двух стариков, будто заново знакомилась с ними. Они, в свою очередь, изучали ее с той же смесью любопытства и отчуждения.

- Ну, что же ты застряла в дверях? Проходи, – первой не выдержала мать. – Не бойся, отец еще жив. Ты не опоздала.

Бросив на нее укоризненный взгляд, Клара подошла к кровати, склонилась над отцом. Но не поцеловала его, а лишь накрыла ладонью его холодную, сухую, как древний пергамент, руку.