Она долго бродила за спинами уличных художников, наблюдая за их работой. Остановив свой выбор на немолодом длинноволосом мастере, чьи акварельные портреты показались ей наиболее удачными по манере исполнения и сходству с оригиналом, Катя заняла место портретируемого. Художник окинул ее профессиональным, сканирующим взглядом и, сложив руки на коленях, спросил:

- Откуда вы, мадемуазель?

- ...Из Лондона, - нехотя солгала Катя, не пропустив при этом слово «мадемуазель».

- А как вас зовут?

- Кэтрин.

- Очень приятно. Я – Пьер. Что вы любите в жизни больше всего?

- Послушайте, Пьер! – Катя начинала злиться. – Я заказываю вам портрет, а не беседу по душам.

- Милая Кэтрин, - спокойно отозвался художник. - Моя цель - уловить не только внешнее сходство, но и вашу сущность, вашу натуру. Душу, если желаете. «Заговори, чтобы я тебя увидел», сказал кто-то из великих.

Однако больше он ей не докучал разговорами и около часа сосредоточенно трудился, не проронив ни слова. Позируя, Катя не могла отделаться от ощущения, что рисуют не ее портрет, а маску, намертво прилипшую к ее лицу.

«Хотела бы я знать, как ты разглядишь за этой искусственной, селиконовой болванкой обиженное Богом и людьми существо - одинокое, озлобленное, ненавидящее тебя и весь род людской», - с горечью думала Катя, глядя на художника.

- Ну вот и все. Принимайте работу, мадемуазель Кэтрин, - сказал художник. Бросив кисть в стакан с водой, он удовлетворенно откинулся на алюминиевую спинку складного стула и развернул к ней мольберт.

Портрет получился великолепный – сочный, броский и в то же время изысканный. Прозрачными, дышащими воздухом мазками по крупно-зернистой фактуре ватмана художник передал белизну атласной блузки, небрежно растегнутой на высокой груди, персиковую бледность кожи, солнечное свечение волос на фоне глубокой синевы угасающего неба, мастерски передал такую же сумеречную синь в глазах. Хотя Катя еще не вполне привыкла к своему новому облику и даже не очень помнила его в деталях, но, судя по восторженным откликам останавливавшихся около них прохожих, сходство получилось абсолютным. Прекрасная салонная живопись. Если ее поместить в хорошую раму и повесить в гостиной своей квартиры, она не только украсит ее, но и будет служить постоянным напоминанием о рубеже, разделившем ее жизнь надвое – «до» и «после».

Катя внимательнее вгляделась в свой портрет. А художник-то был настоящим знатоком своего дела. Ему-таки удалось ухватить ее сущность, каким-то непостижимым образом запечатлев настороженность, надлом и затаенную жестокость в ее глазах – в том единственном, что целиком и полностью принадлежало прежней Кате и что бессильна была изменить любая пластическая хирургия.

Она бросила быстрый колючий взгляд на Пьера. Улыбнувшись, он лишь понимающе развел руками, словно хотел сказать: «Не обессудьте, что есть, то есть. Мое дело увидеть и запечатлеть.» Катя тоже улыбнулась ему.

- Спасибо, Пьер. Упакуйте работу. Я ее беру.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В поезде, свободно расположившись в двухместном купе, она хмуро смотрела на суету за окном. Провожающие давали последние напутствия своим друзьям, близким, любимым. Шутили, смеялись, жестикулировали. Иные пускали слезу. Подвыпившая компания, разгоряченная обильными проводами, что-то кричала наперебой в окно соседнего купе. Только Катю никто не провожал, не говорил теплых слов, не улыбался, не махал рукой и не грустил из-за ее отъезда.

Интересно, если бы она пожелала, пришел бы Жан проводить ее? Все-таки первый ее мужчина. Хорошо ей было с ним или плохо? А никак. Тревожно и боязно, потому что первый. В отдельные моменты тошнотой накатывало чувство брезгливости. И ни на минуту не отступала навязчивая мысль: чужой, чужой! Да, это была запланированная акция. Но такая, о которой хотелось поскорее забыть. Она должна была стать женщиной прежде, чем предпримет последующие шаги. И она ею стала. Вот и весь сказ.

Состав дернулся с характерным металлическим лязгом, и платформа со всеми ее провожающими медленно заскользила в прошлое, в небытие. Как хорошо, что никто не сел в ее купе, никто не будет надоедать пустыми разговорами, лезть от нечего делать в душу... Тяжелая дверь с грохотом отъехала в сторону и в дверном проеме возникла постная, недовольная физиономия субъекта средних лет. Причем постной она стала при виде Кати. Не поздоровавшись и не извинившись за вторжение, субъект снова небрежно задвинул дверь. Сквозь оставшуюся щель Кате были слышны его слова, обращенные к проводнику:

- Неужели у вас не найдется для меня свободного купе? Я заплачу вам, черт возьми.

- Сожалею, мсье. Все купе заняты. Это единственное свободное место, - виновато оправдывался проводник. – Рад бы услужить, но увы.

Дверь снова отодвинулась, и субъект с саквояжем протиснулся в купе.

- Bon voyage! – буркнул он, как выругался, изобразив на лице подобие улыбки. – Вам придется терпеть мое присутствие до Амстердама, мадемуа-зель. Равно как и мне – ваше. Если, конечно, вы не сойдете раньше.

Катя ничего не ответила. Забрав жакет и сумку с его места, она закинула ноги на свой диванчик, чтобы не мешать ему устраиваться, и сделала вид, что поглощена книгой. Мрачный тип долго возился в проходе, не обращая внимания на попутчицу, будто ее и не было здесь вовсе. Наконец сел и, отгородившись от нее журналом, тоже затих.

«Да что ты о себе воображаешь, ублюдок!»,- злилась Катя, исподтишка изучая его. Лет на вид десятка три с половиной, может четыре. Хоть по-французски он и говорил без акцента, ни внешностью, ни манерами на француза явно не тянул. Небрежно причесанные темно-русые волосы. Крупный прямой нос, крупный чувственный рот. Агатовые, полупрозрачные глаза с черными колючими зрачками он, видимо, позаимствовал у ястреба. Сходство с хищной птицей дополняла подвижная голова на длинной шее. Неожиданно резко повернув ее, он перехватил взгляд Кати - будто мышь поймал - вонзив в нее острые шила зрачков.

- Чего это ради вы разглядываете меня? - враждебно процедил сквозь зубы ястребоподобный субъект, явно провоцируя ее на скандал.

- От нечего делать, - скучающим тоном обронила Катя. – Больше-то смотреть не на что.

- Вон окно. Смотрите туда. Или в свою книжку. - Субъект снова отгородился от нее журналом.

Это ж надо! Только ей могло так «повезти» с попутчиком. Злая доля, несмотря на все усилия Кати, казалось, намерена преследовать ее до конца дней. Дорожные приключения отнюдь не входили в ее планы. Чем меньше людей заметят, а следовательно запомнят ее, тем лучше. И уж конечно же этот тип ничем не мог привлечь ее. Но Катя все еще пребывала в эйфории своего перевоплощения, требовавшей ежеминутного подтверждения, что она обрела достойную оболочку, став привлекательной женщиной, что мужчина, кем бы он не был, уже не будет смотреть на нее, как на пустоту, или отворачиваться, презрительно морща нос. А этот грубиян вел себя так, будто она была прежней, и даже хуже того, с чем Катя никак не могла смириться.

- Можно подумать, что это я вломилась в ваше купе, - пробормотала она зло.

- Кто виноват, что у них не было свободного, - огрызнулся из-под журнала тот.

- Я тоже рассчитывала ехать одна, чтобы никто и ничто меня не стесняло. А вы расселись тут, даже не спросив разрешения, да еще и хамите.

- Кто хамит? Я хамлю!? – Он вытянул свою длинную шею, гневно уставившись на нее поверх журнала. – Что вы себе позволяете?!

- На всякий случай имейте ввиду: если вы не будете вести себя пристойно, как подобает джентельмену, я вызову охрану и потребую, чтобы вас выдворили из поезда.

Его глаза сделались совсем круглыми и прозрачными, а зрачки ввинтились в нее, как сверла электродрели. От возмущения не найдясь что ответить, он снова скрылся за журналом и вдруг пробурчал себе под нос на чистейшем русском:

- Вагонная шлюха. Думает, не знаю, что у нее на уме.

«Так вот оно что! – почему-то сразу успокоилась Катя. – Наш. Совок. Теперь понятно, откуда в нем столько злости и хамства. Окажись на его месте настоящий француз, можно было бы поупражняться в легкой, светской беседе, за которой и время прошло бы незаметно. А с этим придется всю дорогу сидеть как на горячей сковороде.»