— Сын за отца не отвечает, — угрюмо отбивался Шариков.

Сытин посмеивался со знающим видом.

— Дурак ты, Федор. Сыном рискуешь? После спохватишься, да поздно будет.

И сдался Шариков, вверг себя в эту мутную и неспокойную жизнь. Сытин взял с него подписку о сотрудничестве и уехал к себе в Рушву. Первые дни Шариков совсем не спал: все ждал, что за ним придут, властно прикажут поднять руки и навсегда покроют белобрысого Ваську позором. Но время шло, никто за ним не приходил, и Шариков мало-помалу успокоился.

Сытин наведался только спустя полтора года. Нервный и мрачный.

— Я переживу у тебя месячишко, — по-хозяйски объявил он, распечатывая водку, — Дома мне сейчас нельзя находиться. Накрыть могут.

— А что случилось? — испуганно спросил Шариков.

— Чуть не влип я, Федя. Опознал меня один. Секретарь сельского райкома. В плену он у нас когда-то побывал, и я ему нагайкой глаз вышиб.

— Что же теперь будет? — охнул Шариков.

— А ничего не будет, — спокойно ответил Сытин. — Прирезал я его. И хорошо спрятал.

Сытин хрустнул огурцом и плеснул себе еще полстакана. Шариков сидел, бессильно свесив руки.

— Сейчас у нас на Германию одна надежда, — разомлев от выпивки, доверительно продолжал Сытин. — Теперь уже скоро. Был у меня человек оттуда. Велел тут присматриваться, что к чему, и адресок в Среднекамске дал. Для писем.

— Для каких писем? — безучастно поинтересовался Шариков.

— Для связи. Я туда уже два донесения отправил.

— А-а… — протянул Шариков. — Понятно.

— Ты тоже тут наблюдай. Если что интересное, доложишь.

— Где же мне наблюдать?! Сижу у окошечка, часы в ремонт принимаю.

— А ты прислушивайся. Народец меж собой о многом толкует. Этим и пользуйся.

— Ты бы потише, — попросил Шариков. — Часом вдруг Вася проснется, услышит еще…

— Мал он пока. Вот вырастет, мы ему голову от этой комсомольской дури прочистим и с нами будет работать. О кадрах надо думать, — торжественно сказал Сытин и громко икнул.

От таких слов Шариков глаза выпучил, но Сытин этого не заметил. Пьяный был.

— Ну что же, пока на боковую. — Сытин откровенно зевнул, вытащил из кармана наган и сунул его под подушку.

— Папа, а кто это у нас спит? — наутро поинтересовался сын.

— Это земляк мой, сынок, — отвернувшись, чтобы не выдать свой страх, ответил Шариков. — Из одной деревни родом. Зовут его дядя Паша. Погостить приехал да купить что…

К вечеру, вернувшись из мастерской, Шариков услышал в комнате оживленные голоса и осторожно приоткрыл дверь. Вся кровать была завалена подарками, а Вася с Сытиным весело мастерили большой планер. Остановив взгляд на лоснящейся от водки физиономии Сытина и его цепких волосатых руках, Шариков содрогнулся.

Через месяц Сытин вручил Шарикову пачку денег, наказал купить Ваське велосипед и уехал. Велосипед Шариков покупать не стал, деньги спрятал в сарае и к ним не прикасался. Адрес в Среднекамске, который ему дал Сытин «для связи», запомнил, но никаких писем на имя Тихонова не посылал. Однажды пришло письмо со среднекамским штемпелем, но он его сжег, не читая.

Так прошло несколько лет. Началась война. Шариков вместе со всеми стоял на покрытой брусчаткой площади имени 9 Января и слушал глуховатый, но уверенный голос, падающий из репродуктора: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Все стояли молча и сурово, и такая скрытая могучая сила исходила от окружающих его людей, что Шарикова, несмотря на жару, взял озноб. На немцев ведь работать обязался. Знала бы толпа — в мелкий порошок бы стерла прямо здесь, на площади.

Через пару недель радостный и возбужденный Василий объявил, что уходит добровольцем на фронт. Зная характер сына, Федор понял, что перечить ему бесполезно и, повалившись головой на стол, шумно, по-бабьи заплакал. После отъезда Василия Шариков подолгу отрешенно смотрел в одну точку и с опаской и надеждой заглядывал в почтовый ящик. Похоронной боялся.

На фронте шли кровавые бои, а писем от Василия не было. Шариков совсем раскис и опустил руки. Однажды, взглянув на себя в зеркало, он заметил, что зарос бородой и вся она рыже-седая… О Сытине он как-то забыл, все прежнее казалось жутким и неправдоподобным сном.

Первое письмо от сына пришло только в сентябре. Он писал, что жив-здоров, успел немного повоевать, а сейчас обучается на курсах комсостава. По такому случаю Шариков побрился в парикмахерской.

Зиму и весну он пережил в надежде, что война кончится и Василий вернется домой…

Шариков, наконец, собравшись с духом, снова подошел к огромной двери, но вдруг решил на прощанье перечитать самое последнее письмо сына, апрельское. Письмо Шариков получил только позавчера утром и сейчас боялся, что его отберут при аресте.

Шариков, подумав, бережно спрятал письмо под стельку ботинка, посидел немного в скверике, потом встал, огляделся по сторонам и решительно зашагал к подъезду управления НКВД.

— Я — немецкий агент, — распахнув дверь и увидев дежурного, громко выкрикнул Шариков, словно боясь, что его не поймут или не услышат.

Решение явиться в НКВД окончательно созрело сегодняшней ночью. Поздним вечером в ставень раздался негромкий стук. Три раза и два. Так всегда предупреждал о своем приходе Сытин. Шариков затаил дыхание, но стук настойчиво повторился.

— Кто там? — хрипло спросил он, выйдя во двор.

— Я пришел за часами, которые вы обещали починить к первому, — ответил за забором незнакомый голос.

— Это… они еще не готовы, — пролепетал Шариков, — но я закончу ремонт при вас.

— Хорошо, я подожду, — уверенно произнес неизвестный.

Шариков помедлил немного, постарался взять себя в руки, понимая, что если выдаст свое смятение каким-нибудь неосторожным словом или жестом, его прирежут без разговоров.

— Милости прошу, — выпалил он, отодвигая засов. — Я уж вас совсем заждался.

Во двор резво шагнул рослый мужчина и, оттеснив Шарикова плечом, сам закрыл калитку.

— В доме есть кто-нибудь?

— Никого, — цепенея от страха, пробормотал Шариков, — один живу.

…Часа через два, уже немного успокоившись, он сосредоточенно смотрел на следователя и рассказывал о том, что заставило его прийти с повинной. Хотя Шариков и сидел сейчас перед чекистами, о которых был наслышан всяких небылиц, в нем не было больше смутного страха и куда-то ушло чувство безысходной тоски и обреченности.

Война, уход в армию сына, сурово изменившаяся жизнь города что-то повернули в психике Шарикова, заставили задуматься над тем, что ему Советская власть, собственно, худого сделала. Хозяйство отцово отняла — это правда, но зато Ваську человеком вырастила. Командиром! И русский человек он, Шариков, на русской земле уродился, а фрицы ему эти, как собаке пятая нога. А Сытина бы встретил — своими руками задушил…

Думал так Шариков длинными одинокими ночами, но в милицию все равно не шел: боялся.

…В кабинет вошел высокий военный с тремя шпалами в петлицах и орденом Красного Знамени на гимнастерке. По тому, как вытянулся следователь, Шариков понял, что это начальство, и, вскочив со стула, машинально поздоровался.

Капитан госбезопасности взял со стола листки протокола допроса и внимательно проглядел их. Потом спросил строго:

— Вы уверены, что этот человек вам поверил?

— Навроде поверил, — подтвердил Шариков. — Я держался, как мог. Даже самогон выставил. А он больно усталый был. Спал на ходу.

Высокий покачал головой и неопределенно усмехнулся.

— Значит, под утро он ушел, назначив вам завтра в девять вечера встречу у вокзала?