В одном из лагерей с майором произошел инцидент, едва не стоивший ему жизни.

Он беседовал с летчиком, молоденьким младшим лейтенантом, и в душе посмеивался над его незадачливостью. Летчика сбили в первый же боевой вылет. Собственно, он даже и взлететь еще не успел. «Мессершмитты» подожгли его самолет прямо на взлетной полосе. Едва он выбрался из горящей машины, как тут же попал в руки немецких десантников. Случившееся, казалось, надломило что-то главное в летчике, и он покорно, даже с каким-то облегчением принял предложение майора.

Удовлетворенный Штайнхоф по русскому обычаю протянул ему руку, а лейтенант вдруг шумно, словно в последний раз, вздохнул, рванул с пола табуретку и с силой ударил майора по голове. Штайнхофа спасла только хорошая реакция: удар у летчика вышел скользящий. Майор несколько раз аккуратно выстрелил в пленного и, зажав платком рассеченную голову, объявил вбежавшему коменданту, что приема больше не будет.

Размышляя в отдельной госпитальной палате, Штайнхоф понял, что задача, стоящая перед отделом, адски трудная и многое в разработанной стройной схеме придется пересматривать.

Перед небольшим мостом бронетранспортер пришлось затормозить. Один пролет моста почти полностью рухнул в воду, и десятка три пленных под окрики конвойных занимались ремонтом.

— Часок придется постоять, — доложил сбегавший на разведку Кельнер. — Можно поразмяться.

Река была неглубокая, и из воды торчал кузов армейского грузовика. У самой реки догорал остов разбитой бомбой машины. Оставшиеся целыми грузовики отогнали в поле, и солдаты натягивали на них маскировочные сетки.

— Опять могут прилететь, — задрав голову к небу, пояснил Штайнхофу рыжий унтер. — Пилоты у них упрямые.

Майор понимающе кивнул и подошел ближе к берегу. Прибрежная вода была вся затянута тиной и водорослями. Пленные работали, стоя почти по горло в этом болоте. Штайнхоф рассеянно обвел их взглядом и вдруг насторожился. Лицо одного из пленных показалось ему определенно знакомым. Майор присвистнул от удивления и, еще отчетливо не сознавая, зачем он это делает, поманил пленного пальцем.

Пленный нехотя отдал топор товарищу и устало двинулся к берегу.

Так и есть. Тот же крупный с горбинкой нос, близоруко-внимательные глаза, а под щетиной хорошо угадывался знакомый, чуть скошенный подбородок.

— Здравствуйте, товарищ Коробов, — по-русски сказал майор.

Пленный немного помедлил с ответом.

— Вы ошибаетесь, господин. Моя фамилия Соловьев. Военнопленный рядовой Соловьев. Номер двести тринадцать.

— Не надо, Андрей Иванович… Вы Коробов! Начальник цеха с Урала. А я тот самый Беккер, и мы с вами прекрасно знакомы. Даже в шахматы играли в вашем кабинете и пили водку у вас дома. Как поживают ваши прелестные дочурки? — приветливо улыбаясь, произнес майор.

Пленный угрюмо молчал.

«Странно, — лихорадочно думал Штайнхоф. — Почему он в плену?! Неужели его призвали?! Ерунда! Насколько мне помнится, он сердечник, да и они не настолько богаты кадрами, чтобы посылать на фронт начальников ведущих цехов. Значит, случайность. Наверное, был в отпуске или в командировке».

— Не надо меня опасаться, Андрей Иванович, — доброжелательно продолжал майор. — Я такой же инженер, как вы, и наше дело строить, а не разрушать. Но ничего не попишешь, — вздохнул он. — Война. И мне, сугубо гражданскому человеку, уже пришлось пострадать от ваших бомб, — невесело усмехнулся Штайнхоф, погладив бинт на голове.

Пленный смотрел куда-то в сторону.

— Я понимаю вашу осторожность, Андрей Иванович, но я не виноват, что родился немцем.

— Некоторые немцы воюют на стороне России… если чувствуют стыд за действия своей нации, — горько обронил пленный.

— Я не герой, Андрей Иванович, — с готовностью ответил Штайнхоф. — Я боюсь гестапо. Я обыкновенный человек, брошенный в этот водоворот помимо своей воли. — Он сокрушенно вздохнул и положил руку на плечо Коробова-Соловьева. — Но я не могу забыть то время, когда мы бок о бок строили уральский гигант. Тогда мы понимали друг друга, и я верю, что это прекрасное время вернется.

— Можно ехать, господин майор, — доложил подошедший Кельнер.

— Да, да, едем, — недовольно бросил в ответ Штайнхоф. — Одну минуту. Желаю вам всего доброго, Андрей Иванович. Главное — выжить. У меня есть приятели в вермахте. Я попробую что-нибудь для вас сделать.

Потом он подозвал к себе фельдфебеля из охраны.

— Откуда эта толпа? — спросил он, провожая взглядом сутулую фигуру Коробова.

— Из Ряшина. Километров двадцать отсюда. Временный лагерь, — отрапортовал фельдфебель.

— Отлично. Теперь запоминайте, фельдфебель. За жизнь пленного Соловьева отвечаете головой. Доложите коменданту, что так приказал человек из бронетранспортера. И ждать дальнейших указаний.

Садясь за руль, он сердито выговорил Кельнеру:

— Вам надо быть внимательным, обер-лейтенант, и обращаться ко мне при посторонних в строгом соответствии с моим штатским костюмом.

— Виноват, господин майор.

Под петлицей милицейской гимнастерки застреленного агента Радомский обнаружил потайной кармашек. Петлица не пришивалась, а искусно пристегивалась. В кармашке лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Алексей осторожно развернул его.

Листочек оказался квитанцией о сдаче на хранение ручной клади и был выдан три дня назад камерой хранения центрального вокзала города на имя Мылова В. С. Алексей, не найдя никаких признаков тайнописи, сразу же отправился к Струнину.

Капитан сидел за столом злющий и держался рукой за челюсть.

— Извини, Леша, — виновато буркнул он. — Зуб. Болит, подлец, под коронкой; жаль из-за него весь мост ломать.

Радомский протянул капитану багажную квитанцию и сказал:

— «Милиционер» мог там и мину оставить. Разнесет всю камеру вдребезги.

Струнин так и сяк повертел в руках квитанцию и поморщился:

— Не вижу цели диверсии: у нас не прифронтовой город. Однако взрывчатка и оружие там вполне могут оказаться. И еще, — что-то прикинув в уме, озабоченно произнес капитан, — кроме саперов, обязательно возьми с собой бактериолога. От этих мерзавцев всего можно ожидать.

И без того сердитое лицо Струнина ожесточилось. Перехватить инициативу у тайного противника пока не удалось, и это давило на психику: обороняться всегда много труднее, нежели наступать.

— Ладно, поезжайте, — бросил капитан и поднялся из-за стола. — Я предупрежу управление железной дороги. Они будут наготове.

Через десять минут камеру хранения закрыли на «санитарный час». Старшина железнодорожной милиции предложил гражданам очистить помещение. Толпа в ответ недовольно загудела. Намаявшиеся в дороге, издерганные люди с узлами и чемоданами знать ничего не хотели. Желание хоть ненадолго избавиться от вещей, оттянувших не только руки, но и «все нервы», выйти в город, помыться, накормить детей, а уж потом ехать дальше, было столь велико, что на старшину посыпался град упреков.

— Нашли время! — напористо возмущался дородный детина, как флагом, размахивая проездным билетом. — А ежели у меня за это время поезд уйдет?!

— Не волнуйтесь, товарищи, — успокаивал людей старшина. — Несем за ваше убытие полную ответственность.

— Знаем мы вашу ответственность! — не унимался детина. — Когда людям надо, так у вас всегда закрыто.

— Ну, как знаете, — безразлично сказал старшина. — Для вас же старался. Глотайте тогда хлорку. Сейчас дезинфекция будет.

Дезинфекции боялись едва ли не больше бомбежки, и в камере хранения мигом не осталось ни одного человека. Даже самые любознательные и охочие до зрелищ и те отошли от помещения на почтительную дистанцию.

Вскоре к служебному входу в камеру хранения подкатила машина. Из нее вышли четверо. Двое были в белых халатах и с плоскими, как у художников, ящичками. Третий держал в руках завернутую в тряпку длинную трубку с утолщением на конце.

Через восемнадцать минут приехавшие вернулись к «эмке». Радомский осторожно нес довольно тяжелый упакованный чемодан средних размеров.