— А ваши дети?

— Старший закончил школу, хочет после армии поступить в техникум. Остальные — их у меня семеро — учатся. Пусть учатся, я крепкий еще, ого!

Михаил Иванович вытащил старенький кисет и скрутил цигарку. Руки у него были узловатые, а твердые, как камень, мозоли ограничивали подвижность пальцев. Он закурил, глубоко затянулся, и темные глаза на его смуглом морщинистом лице были печальны.

— Да-а, жизнь прожить — не поле перейти, добрый человек, — проговорил он. — Я жил так, они хотят по-другому, пусть им будет лучше. Может, они и правы. Придет время — разбегутся, страна большая, места всем хватит, а мы уж так и останемся здесь...

— Почему именно здесь?

— Как почему? — удивился Михаил Иванович, вставая и поднимая с травы седло. — А лошади? От них я не уйду никуда. Спасибо за компанию, пора на водопой. Эй, эгей!

Он оседлал лошадь, по-молодому вскочил на нее и помахал на прощанье рукой.

Наверное, его детям будет лучше.

На следующий день Василий Георгиевич пригласил нас полюбоваться истоками молочной реки, которая из Волышева через Порхов течет в Ленинград.

Всего в совхозе триста коров, упитанных и веселых. Прошло то время, когда именитые рысаки при встречах высокомерно от них отворачивались, как аристократы от плебеев; волышевские коровы нынче не какие-нибудь худородные скотинки, а племенные, с длинной родословной и звучными титулами. Мы посетили их во время обеда. Можете назвать меня верхоглядом, но я не заметил ни одной коровы, которая жаловалась бы на плохой аппетит. Перед каждой из них возвышалась гора зеленых деликатесов и полупудовый брикет соли. Тщательно, как подлинные гурманы, коровы прожевывали каждый кусок, облизывали соль шершавыми языками и время от времени нажимали мордой на рычаг автопоилки. В жизни я не видел такой дружно жующей компании. Три сотни голов — представляете, сколько нужно еды, чтобы накормить такую ораву? Корова со своей примитивно-отсталой моралью живет по формуле: «Ты — мне, я — тебе», и смелые попытки отдельных колумбов науки вырастить сознательную корову, пренебрегающую первой половиной формулы, пока не дают обнадеживающих результатов. Поэтому директор, вставая с постели, думает о кормах, вертится вокруг них весь рабочий день, засыпает с мыслью о зеленой массе и видит во сне сенокос. Если глубокой осенью окажется, что на каждую корову запасено две тонны сена и тонн десять — пятнадцать силоса, директор просветлеет лицом и спокойно уедет в санаторий, чтобы привести в порядок поизносившиеся нервы.

Сытая корова — благодарное животное. Усилиями энтузиастов в совхозе создано высокопродуктивное стадо, с наиболее высоким в области надоем — до четырех с половиной тысяч литров на среднестатистическую корову. Недавно в стаде были разоблачены несколько саботажниц, которые, потеряв стыд и совесть, ухитрялись высасывать свое молоко. Этих коров подвергли позорному наказанию: на их морды надели колючие рогатки. Теперь преступницы исправились, ведут себя хорошо и могут честно смотреть в глаза подругам.

Большое впечатление произвела на нас гигантского роста корова по имени Муха. Сорок шесть литров в день — признайтесь, эта цифра заслуживает уважения. Мы хотели было взять автограф, но Мухе было не до мирской суеты: четыре дня назад она стала мамой совершенно очаровательной черно-белой телочки. Но когда мы во всеуслышание заявили, что дочка — вылитая мама, польщенная Муха смягчилась и великодушно позволила нам стать крестными. Кроху назвали Медея. Со смышлеными черными глазами, не по годам развитая, Медея, безусловно, не заставит нас краснеть за нее.

Простившись с Мухой и ее семейством — рядом квартируют три старшие дочери, которых мама тоже не стыдится, — мы отправились на сенокос. Дни стояли удивительные. Над землей плыло щедрое солнце, на небе — ни облачка, о чем еще можно мечтать в золотую пору сенокоса? К сожалению, я не могу воспеть кольцовскую романтику косьбы, если позволительно назвать романтичной самую тяжелую в деревне работу. Дело в том, что Василий Георгиевич, при всем своем искреннем уважении к поэзии, обеспечил совхоз прозаическими сенокосилками, которых, быть может, не уложить ни в один стихотворный размер, кроме гекзаметра, но которые зато косят как черти. На одном участке заготовки сена, однако, все еще используется ручной труд. Как легко догадаться, здесь работают женщины, они граблями сгребают сено в копны. Потом подъезжает юркий тракторишко и отвозит копны к скирде, возле которой рычит в ожидании трактор со стогометателем — грозной на вид машиной, ощетинившейся длинными острыми зубьями. Стогометатель подхватывает две-три копны, поднимает их на должную высоту и опускает на скирду. Здесь уже работают мастера высокой квалификации: уложить скирду в 25 — 30 тонн — дело нешуточное...

До вечера прыгали мы на «газике» по совхозным угодьям. Не стану описывать патриархальный сельский пейзаж, высокую пшеницу и колосистую рожь — если память не изменяет, это уже встречалось в художественной литературе. Но одно поле нас поразило: на нем зеленела кукуруза. Не рекордсменка, высотой с Останкинскую башню, а самая обыкновенная, ниже человеческого роста, многократно воспетая и столько же раз обруганная «королева полей». Мы с Травкой переглянулись, а Василий Георгиевич тут же принял равнодушный вид: уж он-то отлично понимал, что мимо такого чуда равнодушно не пройдешь. Я не знал, как поступить: либо высказать свое соболезнование — «ну и ну, кто это вам навязал такую чертовщину?», либо восхититься фанатичной верой директора в развенчанную на Псковщине культуру. Я выбрал более безопасный третий путь и произнес скучным голосом:

— Значит, кукуруза?

— Да, — коротко ответил Костев.

— Навязали? — не выдержал я. Директор кивнул.

— Кто? — закричал я, вытаскивая блокнот. — Фамилия? Должность?

— Пишите, — охотно ответил Василий Георгиевич. — Костев, директор совхоза «Волышево». Будем знакомы. Кукурузу совхозу навязал я.

И начался длинный полуторачасовой монолог, который в сильно сжатом виде следует ниже:

— Мышьяк — лекарство или яд? И да и нет. Щи без соли вы в рот не возьмете, а пересоленные? И здесь все зависит от дозы. Вопрос в том, кто ее определяет, специалист или дилетант. Так произошло и с кукурузой: площадь посевов определяли товарищи, плохо понимавшие в этом деле. Кукурузу, самую капризную и трудоемкую культуру, они решили вырастить при помощи взрыва энтузиазма. Вместо удобрений и машин рекомендовалось использовать бурные аплодисменты. И посеяли — сразу на тысячах гектаров... А я и тогда и сейчас выращиваю ее на ста пятидесяти га, на них мне хватает и рабочей силы, и удобрений. И кукуруза у нас растет — из года в год, попробуйте уговорить меня от нее отказаться! Вы знаете, сколько зеленой массы дает клевер? Тридцать—сорок центнеров с гектара. А кукуруза — триста—четыреста, в десять раз больше! Есть в округе председатели, которые с большим юмором относятся к этим посевам, а весной приходят к «отпетому кукурузнику» смирные, как овечки: «Продай, Георгич, силосу, скот кормить нечем...» У нас хорошо смеется тот, кто смеется весной... А эпопея с клевером? Вызывают меня к начальству: «Клевера больше сеять не будешь. Антинаучно». «Хорошо, — сказал я. — Не буду. Разумеется, при том условии, что вместо клевера вы дадите мне другие корма, с такими же качествами, а то коровы у меня необразованные: им растолкуешь, что их любимый клевер антинаучен, а они затянут свою песню: «Му-у-у!» Что в переводе означает: «Шиш от нас молоко получишь!» И что же? Нет, говорят, кормов не дадим, выкручивайся как знаешь. Тогда я кладу на стол заявление: освобождайте меня от работы и не сейте. А если не освободите, предупреждаю: клевер у меня будет. Меня называли травопольщиком, отсталым элементом, я пал в глазах кое-какого начальства, но коровы у меня не пали. Тяжело в ту весну пришлось председателям, которые в одну минуту променяли вековой крестьянский опыт на бездумную инструкцию... Почему улыбаюсь? Вспомнил еще об одной инструкции, мы же их получаем пудами... Так вот, несколько лет назад во все хозяйства пришла замечательно толковая бумага. Прочитали мы ее один раз, другой, повертели так и сяк — нет, в корзину не сунешь, бумага пришлепнута печатью, под ней — подпись. Значит, не первоапрельская шутка, а входящий документ, приказ! А по этому приказу надлежало пересчитать и срочно сообщить, сколько галок обитает на вверенных нам земельных угодьях. Вот теперь вы улыбаетесь, а зря: пересчитать галок наверняка требовалось во имя науки. Может, без них диссертация на корню засыхала. Хотел я было распорядиться прекратить всякие второстепенные работы, вроде сенокоса и силосования, чтобы бросить коллектив на подсчет галок, но спохватился: как платить людям — повременно или за каждую галку? И вдруг среди галок найдутся отдельные антинаучно настроенные элементы, которые начнут летать с места на место? Со стыдом признаюсь — пришлось схалтурить. Отчет наш выглядел примерно так: «При попытке приблизиться к стае для подсчета галки удалились в направлении Средиземного моря. Единственную оставшуюся на месте галку съела кошка. С огромным к вам уважением — Костев».