— Да, значит, протер я глаза, — торопливо продолжал Сокуренко, — наставил бинокль, смотрю: первый этот, что от скирды шел, как сквозь землю провалился, а второй пошел в лес по просеке.

Обер-лейтенант дернул шнурок, закрывая карту.

— Лучше было бы, если бы у вас не слезились глаза, — сказал он со злостью и заходил по комнате. — Черт знает что такое: он увидел, ему показалось, ему… Как это? Ему померещилось. В результате — он уверен. Какая железная логика! И все это в последний день моего пребывания здесь.

Сокуренко стоял, нервно теребя пальцами смушковую шапку и искоса поглядывая на немца черными злыми глазками. Начальник полиции ревностно выполнял приказ обер-лейтенанта, не спал всю ночь, следя за тем, чтобы полицейские провели облаву как следует. Утром он почти два часа простоял на морозе, присматриваясь к мешочникам, шедшим на хутор, сам лично заметил двух подозрительных хлопцев, сообщил, думал — похвалят… А немец снова недоволен и обращается с ним, как с мальчишкой.

Шварц остановился возле Сокуренко, гоняя под кожей гладко выбритых припудренных щек маленькие тугие желваки.

— Решено! Посылаю две группы, — сказал он сердито. — Одну на машине в объезд, она закроет выход из просеки. Вторая — вы со своими полицейскими отправитесь с ней — пойдет по просеке от нашего села. На машину дайте нескольких полицейских. И вообще, Сокуренко, — раздраженно добавил офицер, — посылайте своих людей вперед. Пусть они не привыкают прятаться за спины наших солдат.

— Понятно! — торопливо щелкнул каблуками начальник полиции и выбежал из кабинета.

Офицер одел шинель, фуражку и также вышел, чтобы отдать фельдфебелю необходимые приказания.

На опушке леса, шагах в пятнадцати от протоптанной по просеке тропинке, росло несколько полузасыпанных снегом елочек. За ними, как за сугробами, сидел на маленьком мешке паренек, одетый в стеганую ватную куртку и сапоги. Красивое смуглое лицо его посинело от холода, он то и дело постукивал ногой о ногу, растирал нос рукавицей, но не поднимался, чтобы побегать и разогреться. Сжав губы, паренек неотрывно смотрел в просвет между ветвями елочки на околицу недалекого села. Сдвинутые у переносья черные плотные брови, строго очерченный рот, крепкий, твердый, точно вырезанный подбородок придавали юному лицу паренька мужественное, суровое выражение.

Где-то над холодной, покрытой снегом степью всходило солнце. Тонкие сизые струйки дыма, подымавшиеся от села к небу, приобрели сперва багровый, затем золотистый оттенок. На белое поле, отделявшее крайние хаты села от леса, упали розоватые полосы света. Снег на верхушках елочек малиново зарумянился.

Три угольно-черных ворона, ослепительно сверкающие на солнце, пролетели из леса в село.

Услышав их голодное, обиженное карканье, паренек вздрогнул, резко поднял голову и долго с мальчишеским любопытством следил за полетом птиц.

На околице села никто не показывался. Но вот появились две женщины. Каждая из них тянула за собою небольшие сани. Они миновали то место, где брала начало тропинка, идущая к лесу, и направились по дороге дальше, к видневшейся невдалеке скирде соломы.

Настороженность исчезла из глаз паренька. Он осмотрел лямки мешка, обмел рукавицей приставший к рядну снег и уже хотел было взвалить свою ношу на плечи. Но тут его внимание привлек отдаленный, нарастающий шум автомобильного мотора, и он снова присел на мешок, не сводя глаз с сельской околицы.

Из села выскочил большой грузовик, до отказа набитый солдатами и полицейскими. У тропинки машина остановилась, и несколько человек торопливо спрыгнули на землю. Тотчас же грузовик помчался дальше, а оставшиеся солдаты и полицейские вытянулись гуськом по тропинке.

Точно не веря своим глазам, паренек тихо и изумленно свистнул. Шевеля губами, он пересчитал людей на тропинке. Их было тринадцать. Чертова дюжина: семь полицаев и шесть солдат… Они торопливо шли к лесу.

Парнишка порывисто приподнялся, словно собираясь со всех ног бежать вглубь леса, но тут же опомнился и замер. Несколько мгновений он, стиснув зубы, смотрел блестящими черными глазами на деревья так жадно и тоскливо, точно в первый и последний раз видел зимнюю красу леса.

— Нет, брат… — громко, со злобой сказал он, видимо пересилив себя. — Ни шагу! Лежи здесь и жди… Вот так!

И, словно повинуясь приказу, он опустился на землю.

Скорбная тень скользнула по лицу паренька и залегла у глаз, в опустившихся уголках рта. Точно отвечая каким-то своим мыслям, он с сожалением покачал головой и печально улыбнулся. Губы беззвучно прошептали что-то…

Затем паренек сурово огляделся вокруг, как бы оценивая занятую им позицию, уложил возле елочки свой мешок, замаскировал его снегом, вытащил из-за пазухи пистолет. Не люди на тропинке были еще далеко. Они только начинали спускаться в ложбину и быстро один за другим исчезали из виду.

Паренек сунул пистолет за пазуху, еще раз печально огляделся вокруг.

Тихо и хорошо было в лесу. Чистый снег слабо розовел на ветвях деревьев. Тонко, едва уловимо пахло смолистой хвоей, горьковатой корой ольхи, сладкими почками берез. Елочки протягивали к самому лицу паренька опушенные снегом лапчатые ветки.

— Ну вот и все, дорогие мои, — сказал паренек, горько улыбнувшись. — Последний разговор…

Слезы потекли из его раскрытых смеющихся глаз. Он смахнул их рукавицей, надвинул шапку на глаза и улегся за мешком.

Полицаи и солдаты долго не появлялись из ложбины и вдруг — точно выросли из снега. Теперь маленький отряд шел не гуськом, а развернувшись цепочкой. Впереди с винтовками наперевес брели по глубокому снегу полицаи, за ними солдаты.

— Пять, шесть… восемь… десять, одиннадцать… — шептал паренек, пересчитывая людей в цепочке.

Недоставало двух. Паренек тревожно, точно боясь ловушки, посмотрел по сторонам, поднял уши шапки, прислушался. По-прежнему было тихо. Он успокоился и вынул пистолет, запасную обойму.

Полицейские в цепочке находились уже на расстоянии ста метров. Хорошо были видны их раскрасневшиеся от мороза лица, ремни с подсумками, повязки на рукавах.

Паренек пошевелился, уминая под собой снег, и замер. Черные злые глаза его глядели не мигая. Наконец он выбрал цель для первого выстрела. Посредине цепочки, вслед за низеньким плюгавым полицейским в синей чумарке, шагал по тропинке высокий гитлеровец с автоматом на груди. Он размахивал руками и кричал что-то своим солдатам. Это был обер-ефрейтор.

Упершись локтями в мешок, паренек стиснул зубы, старательно прицелился и, когда незримая линия, идущая от его гневного зрачка через прорезь прицела и кончик мушки, уперлась в грудь гитлеровца, плавно нажал спусковой крючок.

В тишине морозного, малинового, радостного утра раздался сухой, чуждый природе звук выстрела…

Проводив машину с солдатами и полицейскими, Шварц вернулся в свой кабинет в отличном настроении. “Выходы из просеки закрыты, — размышлял он, рассматривая карту и насвистывая марши. — Им некуда будет деться. И если это действительно партизаны, то Сокуренко преподнес мне на прощанье прямо-таки прелестнейший подарок”.

Оксана внесла большую охапку дров. Обер-лейтенант наблюдал, как она подбрасывала их в печку, его поразило необычное выражение лица девушки. “Точно у нее кто-то умер из близких родственников, — подумал он. — А как ужасно красит она брови и щеки… Очевидно, полагает, что вот такая, грубо размалеванная, она становится красивее, привлекательнее. У бедной девушки полное отсутствие вкуса. А ведь если ее приодеть, стереть с лица дурацкую краску, заставить каждый день чистить зубы, сделать модную прическу — получилось бы нечто очаровательное”.

Прикрыв дверцу печки, девушка собралась уходить.

— Оксана! — задержал ее Шварц. — Почему у тебя сегодня такое грустное лицо?

Девушка подняла на него смеющиеся глаза.

— Грустное? Вы скажете… Сегодня у меня счастливый день — я видела хороший сон.

— Со свадьбой? — усмехнулся обер-лейтенант.

— Да…

— В каком чине был жених?